Я снова прикрываю глаза, ожидая, что сверло, вгрызающееся в висок, увеличит обороты и разогреется добела, уничтожая меня окончательно.
Но неожиданно боль отступает.
На несколько мгновений, потому что призрак мигрени все еще аурой мерцает вокруг моей головы, пульсируя в такт ударам сердца.
Я вдыхаю полной грудью, наслаждаясь украденными у боли мгновениями облегчения.
Тогда. Может, разведемся?
Тогда. Может, разведемся?
Почему же мы не развелись?
Конечно, я об этом думала.
Мы. Мы думали.
Вместе и по отдельности.
Не сказать, чтобы нам нравилось красть эти редкие минуты иной жизни.
Не сказать, чтобы нам никогда не хотелось сделать ее целиком — нашей.
Тогда — почему?
Это было где-то в конце февраля. Когда время равнодушного жесткого секса уже прошло, а время нежных командировок еще не настало. Мы все еще чувствовали себя слегка стесненно в обществе друг друга, хоть и знали тела друг друга наизусть, а мысли будоражили и волновали нас, как в первые дни.
Время настоящей близости еще не настало.
Но вот-вот должно было.
Я валялась на кожаном диване в кабинете Германа, задрав ноги в шерстяных колготках на спинку и свесив освобожденные от заколок волосы до самого пола.
Наблюдая за тем, как он наливает виски в тяжелый хайболл и пьет чистый алкоголь, словно воду, я не могла не любоваться этим чужим мужчиной.
В кабинете было, как обычно, темно, светила только настольная лампа, отвернутая к окну.
Дорогие часы на руке Германа отбрасывали холодные злые блики, попадающие мне в глаза, тень острой скулы придавала ему демонический вид, а черные глаза сияли тьмой даже в оконном отражении.
Сердце вздрагивало и замирало от боли при взгляде на него. Словно кто-то тянул сквозь живую плоть тонкую стальную струну с острыми заусенцами.
Мне хотелось сползти на пол, обнять его колени и, глядя снизу вверх в эти жестокие темные глаза, умолять уйти от жены ко мне.
Хотелось клясться, что и я оставлю мужа и приду к нему — босая по снегу, если он только скажет, что я ему нужна.
Но…
Герман почувствовал мой взгляд и повернулся.
Черные глаза мерцали во мраке и смотрели строго и проницательно, словно он догадывался, о чем я думаю.
— Что делаешь завтра? — спросил он.
Я растерялась от неожиданного вопроса, но сосредоточилась и вспомнила:
— Отвожу маму в больницу. Ей будут делать люмбальную пункцию. Я ей нужна — это больно и страшно, хочется кого-то держать за руку. Так что я никак… Прости.
— Что-то серьезное? — озабоченно спросил Герман.
— Нет, нет, — замотала я головой. — Все самое страшное уже исключили. Это просто… На всякий случай. Послезавтра могу!
Он поморщился и выпил несколько глотков виски из бокала.
— Послезавтра у Маруськи отчетный концерт. А в субботу приезжает теща в гости.
— То есть, до воскресенья…
— До понедельника.
— Мы не увидимся?
Герман качнул головой и чуть резче, чем стоило, стукнул бокалом о стол.
Я не выдержала, соскользнула с дивана и подошла к нему, неслышно ступая босыми ногами по мягкому ворсу ковра.
Обняла сзади. Прислонилась щекой к холодной и гладкой ткани пиджака.
Спина под пиджаком окаменела на мгновение. Герман медленно выдохнул, развернулся и — обнял меня. Поцеловал невесомо в макушку.
— Мне бы очень хотелось, — сказал он тихо. — Без тебя намного сложнее проживать каждый день. Тянуть всех этих бестолковых менеджеров, вникать в очередные распоряжения Центробанка, лавировать между чужими интересами. Вчера опять прошли слухи, что снимут с должности… а, неважно.
— Гер… — прошептала я.
— С тобой можно не думать, что дочь опять проснулась ночью от кашля и надо вывезти ее в тепло, что родители хотят переселиться в деревню, но они не потянут обслуживание дома, значит, опять мне искать поселок, где есть управляющие, что…
Я поднялась на цыпочки, чтобы поцеловать его в уголок губ.
Он будто озвучил то, о чем я думала каждый день.
Мой жужжащий рой мыслей о муже, сыновьях, родителях, агентстве, приюте, страховках, платежках, анализах, переводах утихал только рядом с ним. Это всегда было невероятным облегчением — словно снять с головы железный обруч шипами внутрь. Ненадолго. Пока мы рядом. Пока его руки трогают меня, пока кожа стонет от счастья, соприкасаясь с моей кожей, пока я чувствую его дыхание на своих губах. Или хотя бы чувствую его запах — рядом.
— Но ты не никак не…
— Никак не могу. До понедельника.
— А может, и дольше.
— Может.
Коротким словом он будто бы закрыл тему.
О чем тут спорить?
Герман прошелся кончиками пальцев по моим бокам, подхватил край свитера и потянул его вверх.
— Гер…
— Ммм?
— Может, мы…
Я помню тот момент очень остро.
Но не помню, что хотела сказать.
«Может, мы разведемся»?
«Может, мы поженимся»?
Может, мы…
Будем вместе?
Чтобы каждый вечер его чуткие пальцы вот так касались моей кожи, еще очень чувствительной от колючей шерсти.
Чтобы никогда не приходилось смотреть на время и ставить телефон в беззвучный режим.
Чтобы можно было, проснувшись среди ночи, задыхаясь от слез, повернуться, вдохнуть его запах и прижаться щекой к спине. Зная, что он будет рядом и завтра, и послезавтра.
А послепослезавтра не будет, потому что уедет помогать родителям, но потом все равно вернется.
Но… У нас было слишком много обязательств.
Перед детьми.
Они с Полиной даже квартиру купили в доме по соседству с педиатрическим центром, чтобы лучшие специалисты наблюдали за Марусей, а мы с Игорем нашли потрясающую школу для близнецов неподалеку от нас, куда можно будет ходить самостоятельно, не переходя проезжую часть.
У моих мальчишек лучшая в мире комната в виде морской каюты с круглым иллюминатором и канатами, свисающими с потолка и друзья во дворе.
