поглаживая. Я дернулась, но Рэй обхватил пальцами щиколотку, будто зажал в тиски.
— Пустите.
Губы вновь едва заметно дрогнули:
— Я не люблю, когда из меня делают дурака, Сейя. Ты обо всем знала и насмехалась.
Я мелко замотала головой:
— Нет! Я не знала ничего. Узнала лишь сегодня.
Он вздохнул, разжал пальцы:
— Ложь. Иначе ты никогда не посмела бы ударить меня. Ты знала, что это сойдет с рук.
Я снова и снова качала головой:
— Нет.
— Ложь.
Я сглотнула:
— Если бы я знала, ваша светлость, ударила бы сильнее. Между мужем и женой должно быть хотя бы минимальное уважение.
— Где вы этого набрались?
Я открыла было рот, хотела сказать, что в своей семье, но вовремя поняла, что он тотчас же обесценит все, что я скажу. Кажется, они здесь не видят ничего, кроме собственного высокородства. Я опустила голову:
— Я склонна думать, что это вы насмехались надо мной.
Он изумленно поднял бровь:
— Обвиняешь меня?
Я промолчала. И «да», и «нет» прозвучит одинаково глупо. И любой ответ он одинаково перевернет — это я уже поняла. Я подняла голову в каком-то неосознанном порыве:
— Пойдите к Императору. Скажите, что не желаете этого брака. Кажется, вы избавите нас обоих. Я не хочу получить мужа, которому ненавистна. Как бы высокороден он ни был.
Он, наконец, рассмеялся, сверкая зубами. Аметистовая серьга заходила ходуном, как маятник:
— Не ожидал от вас столько лицемерия. И столько жертвенности. Кажется, у вас есть шанс прижиться здесь, госпожа. — Рэй склонился надо мной, пальцы вцепились в подбородок: — Вы прекрасно знаете, что не в моих силах о чем-то просить. Приказы Императора не обсуждаются, моя дорогая — и вы пользуетесь этим с самого начала. С такой наглостью, что это поражает. Или вы думаете, что за вашу красоту все простится?
От обиды наворачивались слезы:
— Вы заблуждаетесь. Клянусь.
— В Сердце Империи клятвы давно ничего не стоят. Но я даю тебе шанс извиниться.
Он склонился к самому лицу, и казалось, что я вот-вот почувствую его губы. И тело оцепенело. Его серьга свесилась мне на шею и холодила, будто ползла маленькая ледяная змейка.
Губы едва шевелились:
— За что?
— За пощечину, госпожа, — шепот стелился туманом.
Я сглотнула, чувствуя, как обдирает горло. Медлила, но в груди закипало жгучее возмущение. Пощечина справедлива — это он должен извиняться. Если стану извиняться перед ним за несуществующую вину, казалось, предам что-то важное, что-то, что непременно нужно сохранить. Наверное, это называется собственным достоинством.
Я едва заметно покачала головой:
— Мне не за что, ваша светлость. Это вы меня оскорбили.
Он какое-то время сверлил меня взглядом, наконец, отстранился, убрав руку:
— Что ж… шанс у вас был — помните это.
Рэй поднялся направился к двери. Обернулся у порога:
— Я хочу вас, даже не стану это скрывать. Но не питайте чрезмерных иллюзий, госпожа — это мало что изменит.
Я смотрела, как его чернильная мантия исчезла в дверях, но перед глазами поплыло, зажгло щеки. Слезы все же настигли меня. Все, все, о чем я сосредоточенно думала накануне, рассыпалось в пыль. Теперь я уже не чувствовала такой смелости, такой решимости. Теперь я была почти уверена — он превратит мою жизнь в кошмар.
22
Мама была права — утро многое расставляет по местам. Уже не чувствовалось в груди такой остроты. Сначала чудилось, что все было просто дурным сном, но с каждым мгновением пробуждения реальность накрывала, будто ложилась на плечи тяжестью. Но сейчас я воспринимала ее с обреченным спокойствием. Вновь принялась раскладывать все по полочкам, убеждать себя, что надо приспосабливаться. Я не могла ничего изменить. Если этого не мог даже Рэй Тенал… Если бы мог — сделал не мешкая. Я в этом не сомневалась.
Но раздирала дикая обида. Он думал обо мне гораздо хуже, чем было на самом деле. Относился как к какой-то ловкой преступнице. Но я не преступница! И я ни в чем не виновата!
Индат привычным жестом погладила мою руку:
— Он просто не знает, какая вы. Если бы узнал — относился иначе. Вас же невозможно не любить, госпожа.
Я нахмурилась, потому что Индат едва не выбила слезу — хватит слез, этой ночью их было предостаточно. Я молчала. Медленно шагала по гравийной садовой дорожке, щурилась на закатный солнечный свет, пробивавшийся сквозь кроны исполинских бондисанов. Сорвала пурпурный цветок и покручивала в пальцах, наблюдая, как окрашивается кожа, будто проступает кровь. Бондисан — самый имперский цветок. Безобидное растение для высокородных и опасный яд для остальных. Индат тоже потянулась за цветком, и я тут же ударила ее по руке:
— Никогда не смей их трогать. Поняла? Не прикасайся!
Индат виновато опустила голову:
— Они такие красивые, госпожа…
Я кивнула:
— Как и все здесь… Но никогда не забывай, Индат, что все имперское — только для имперцев. — Я усмехнулась, покручивая цветок: — Пожалуй, вот это — единственное имперское, чего я могу коснуться. Остальное — не для меня. Я здесь чужая.
Я без сожаления отшвырнула цветок и направилась к маленькому фонтану в самом центре крошечного садика, чтобы помыть руки.
— Они обо всем судят по себе, Индат. Похоже, ему даже в голову не приходит, что кто-то может быть честен. Что кто-то мог не посчитаться с высокородством. И он охотно поверил бы, если бы я солгала, если бы созналась во всем.
— Может, стоило сознаться?
Я тряхнула руками, разбрызгивая мелкие капли:
— Я уже думала об этом. Но это не выход. Я не хочу сознаваться в том, в чем не виновна. Что тогда останется от меня?
Индат лишь кивала.
Я обтерла руки о платье, не думая о том, как это выглядит со стороны:
— Если бы только я могла увидеть маму. Услышать голос. Если бы могла поделиться с ней… Она бы дала хороший совет.
Черные глаза Индат заговорщицки заблестели — я прекрасно знала это выражение. Дернула ее за руку:
— Что?
Та лишь кивнула:
— Пойдемте в дом, госпожа.
Я не возражала, позволила себя увести. Индат закрыла дверь, проверила замок. Плюхнулась на пол и принялась шарить тонкой рукой под резной тумбой на витых ножках. Наконец, что-то вылетело с легким шуршанием, и я увидела на каменном полу «таблетку» стационарного галавизора.
Индат тут же подскочила, опасливо покосилась
