— И что я должна там делать?
— Выпейте чего-нибудь горячего. Подождите. Поспите, если можете.
— Поспать?
И тут начался новый поток слез, новый приступ рыданий. С этим ей пришлось справиться уже в полном одиночестве: оба мужчины вышли.
Мегрэ вернулся к телефону и снял трубку.
— Алло!.. Арпажон?.. Говорят из полиции. Мадемуазель, пожалуйста, скажите, какие телефонные разговоры были заказаны в течение этой ночи по линии, которую я сейчас занимаю?
Пришлось подождать несколько минут. Потом ему ответили:
— Вызывали Париж, телефонную станцию «Архив», номер 27–45. Это большое кафе у заставы Сен-Мартэн.
— Знаю… Были еще какие-нибудь заказы с перекрестка Трех вдов?
— Только сейчас заказали. Из гаража. Просили соединить с жандармерией.
— Благодарю.
Когда Мегрэ, вернувшись на автостраду, подошел к Гранжану, начал сеять мелкий дождик, похожий на туман.
— Ну что, комиссар, разобрались в ситуации?
— Примерно.
— Эта женщина ломает комедию?
— Напротив, она — сама искренность.
— Но ее муж?..
— Совсем другое дело. Вообще-то он порядочный человек, но пошел по скользкой дорожке. Или, если хочешь, жулик, рожденный для того, чтобы жить порядочным человеком. Словом, сложнее не придумаешь. Такие люди бесконечно терзаются и казнятся в поисках выхода. Им мерещатся неслыханные трудности и осложнения. Они здорово умеют играть роль… И все-таки пока не ясно, что же побудило Мишонне в определенный момент стать мошенником. Наконец, остается установить, что именно он задумал сделать в эту ночь.
Мегрэ набил трубку и подошел к воротам дома Трех вдов. Там дежурил один из вызванных им агентов.
— Ничего нового?
— По-моему, не нашли ничего. Парк оцеплен, но наши никого не видели.
Они обогнули здание. Предутренние светотени придавали ему желтоватый оттенок, а его архитектурные детали начали понемногу вырисовываться.
В большой гостиной все выглядело в точности так же, как при первом визите Мегрэ. На мольберте по-прежнему стоял эскиз рисунка обоев с крупными темно-красными цветами. Пластинка на диске патефона отсвечивала двумя отблесками в форме «диаболо»[6]. Свет занимающегося дня проникал сюда наподобие неравномерно подаваемого пара.
Те же скрипучие ступеньки лестницы, ведущей на второй этаж. Карл Андерсен, хрипевший до прихода комиссара, теперь, едва увидев его, стал дышать бесшумно. Переборов боль, но не гложущую его тревогу, он — в какой уже раз! — спросил:
— Где Эльза?
— У себя в комнате.
— А…
Это его, видимо, ободрило. Он вздохнул и, насупившись, ощупал свое плечо.
— Я думаю, что не умру от этого…
Особенно тягостно было видеть его стеклянный глаз, который никак не участвовал в жизни лица. Глазной протез оставался чистым, прозрачным, широко открытым, а все мускулы вокруг него были в движении.
— Не хочу, чтобы она видела меня в таком состоянии. Как вы думаете, плечо заживет? А как насчет хорошего хирурга? Вызвали?
Под натиском тревожных чувств он, как и г-жа Мишонне, превращался в ребенка. Взгляд его был полон мольбы. Ему хотелось успокоиться. Но больше всего он был озабочен своим видом, опасаясь зримых следов, которые могли бы остаться на его внешнем облике.
С другой стороны, Карл выказывал необыкновенную силу воли, поразительную способность преодолевать боль. Мегрэ, видевший обе его раны и отлично разбираясь в таких вещах, отдавал должное его выдержке.
— Скажите Эльзе…
— А вы сами не хотите ее видеть?
— Нет, лучше не надо. Но скажите ей, что я здесь, что я выздоровлю, что… что у меня абсолютно ясная голова и что она должна верить мне. Повторите ей это слово: верить! Пусть перечитает кое-что из Библии. Например, историю Иова. Надо верить!.. «И всегда я узнаю своих», — так говорит Бог. Бог, который узнает своих. Скажите ей об этом. И еще: «В небесах больше радости из-за того…» Она поймет. И наконец: «Праведник испытывается девять раз на дню…»
Карл Андерсен казался непостижимым. Раненный, страдающий, распростертый на постели меж двух полицейских чинов, он с просветленной безмятежностью цитировал стихи Священного писания.
— Надо верить! Скажите ей это, очень прошу. Разве может быть лучшее доказательство невиновности…
Заметив улыбку, блуждающую на губах инспектора Гранжана, Карл сощурил глаза и едва слышно процедил сквозь зубы, как бы самому себе:
— Französe!
Француз! Иначе говоря, безбожник. Иначе говоря, скептик, фрондер, легкомысленный и нераскаявшийся человек.
Обескураженный, он повернулся лицом к стене и уставился в нее единственным живым глазом.
— Вы ей скажете?..
Однако когда Мегрэ и его спутник отворили дверь комнаты Эльзы, они не увидели там никого.
Жарко, как в теплице. Густое облако сигаретного дыма. И пряная, плотная — хоть режь ее ножом — атмосфера, одуряющая смесь женских ароматов. От нее не только у лицеиста — у зрелого мужчины и то помутится разум.
Но ни души. И окно закрыто. Значит, Эльза не ушла через него.
Картина, маскирующая выемку в стене, пузырек с вероналом и пистолет, висела, как прежде.
Мегрэ отвел ее вбок. Пистолет куда-то исчез.
— Да что ты на меня вытаращился, черт возьми? — внезапно взорвался он, сверля Гранжана свирепым взглядом, а тот, бедняга, следовавший за шефом по пятам, все еще взирал на него с глуповатым восторгом.
И вдруг комиссар так сильно стиснул зубами чубук, что он треснул и трубка упала на ковер.
— Она сбежала?
— Замолчи!
Комиссар впал в ярость и несправедливо обрушился на Гранжана. А тот, неприятно удивленный гневом начальника, застыл в неподвижности.
Еще не рассвело полностью. У земли по-прежнему клубился сероватый пар, который никак не рассеивался. По автостраде проехал автомобиль булочника, старый «форд», передние колеса которого восьмерили.
Неожиданно Мегрэ направился по коридору к лестнице, быстро сбежал вниз и, форсируя шаг, подошел к гостиной. Застекленные окна-двери, выходившие на террасу, были распахнуты настежь. И тут раздался душераздирающий, словно предсмертный крик, походивший то ли на крик совы, то ли на жалобный вой зверя, попавшего в беду.
Кричала женщина, и голос ее, прорываясь сквозь препятствие, звучал приглушенно.
