ещё не пришел в себя, но врачи полагают, что вот-вот очухается. Вы оба загляните в больницу и побеседуйте с ним.
Я спросил:
— Как этот тип был одет? Может, он обычный бродяга? — Будь он бродягой, отсутствие бумажника могло ничего не значить.
— Одежда на нем приличная, — сказал кэп, — из дорогого материала, только вся в грязи. Да и в кармане сорочки нашли какую-то мелочь — три бумажки и несколько центов.
Похоже, подумал я, загулявший бизнесмен. А три оставшихся в кармане бакса ещё не означают, что его не ограбили. Когда человек пьет, он может сунуть деньги в самое неожиданное место, а грабитель, особенно если он торопится, согласен удовольствоваться бумажником, лишь бы побыстрее скрыться с места преступления.
Я сказал:
— Порядок, кэп, мы отчаливаем, — и встал.
Однако Фрэнк поспешно сказал:
— Одну минутку, кэп. Пострадавший никак не связан с делом Стиффлера?
— Никак. Хотя если было ограбление, то возможно, действовал тот же преступник. Только здесь он вел себя более гуманно.
— Значит, на деле Стиффлера поставлен крест? Или вы снимаете с расследования нас с Рыжиком и поручаете его кому-то другому?
— Ни то, ни другое, — сказал кэп. Он хмуро глянул на Фрэнка: — Ты прекрасно знаешь, что я никогда не ставлю крест на нераскрытом убийстве. Оно остается на контроле, и, когда появляется какой-нибудь новый факт, мы возвращаемся к нему. Однако на определенном этапе, когда исчерпаны все источники информации, я временно снимаю своих подчиненных с расследования.
— Мы ещё не выяснили, кто в Тусоне в последнее время покупал пистолеты двадцать второго калибра.
— Воскресенье — неподходящий день для посещения оружейных лавок. Но я не забыл, и завтра вы этим займетесь. Кроме того, мы наводим справки и в Мехико. Если они ответят на мой запрос, как положено, в течение сорока восьми часов, завтра информация будет уже у нас. В противном случае я позвоню их шефу Гомецу.
Фрэнк сказал:
— Ещё один вопрос, кэп, насчет Медли.
— Что насчет Медли?
— Я знаю, вы считаете, что с ним всё чисто. Но мне хотелось бы побеседовать с ним ещё раз. Я не имею в виду прямо сейчас, но в один из ближайших дней.
— Я разговаривал с ним, Фрэнк. Ты, наверное, не совсем в своем уме, если подозреваешь его в убийстве. О чем ещё ты можешь его спросить? Чего ради ему убивать Стиффлера?
Я заметил, как напряглось лицо Фрэнка. Он сказал:
— Возможно, вы сочтете меня ненормальным, но я думаю, что он убил Стиффлера по той же причине, по которой пристрелил свою собаку. Та была в агонии, в неописуемых мучениях. Я даже допускаю, что он убил ещё кого-нибудь, мотив всё тот же.
Кэп Петтиджон недоумевающе уставился на Фрэнка. Мне показалось, что он смотрел на него не меньше минуты, после чего разразился оглушительным хохотом. Вообще кэп смеется не часто, он не из смешливых.
Но если смеется, то от души.
Наконец смех стих, и кэп протер глаза носовым платком. Потом спокойным голосом сказал:
— Фрэнк, я смеялся не над тобой, а над этой абсурдной гипотезой. Я советовал бы тебе выкинуть её из головы, пока тебя действительно не сочли психом. Ну а теперь, ребята, повторяю — бегите и дожидайтесь, когда он очухается.
Мы забрались в машину, и я устроился на месте водителя. Взгляд Фрэнка был устремлен куда-то вдаль. Его лицо побледнело, если это слово вообще применимо к мексиканцам.
— Проклятый сукин сын! — зло пробормотал он.
— Конечно, ему не следовало ржать, как жеребцу, — согласился я, — но и ты, Фрэнк, не прав. По-моему, ты делаешь слона из мухи, вернее, из собаки, которую убил Медли. Я как-то убил из жалости своего кота, который ослеп от старости. Но это не значит, что я начну из жалости убивать людей.
— Проклятый ханжа! — сказал он. — Если бы это не стоило мне работы…
— Успокойся, Фрэнк, — сказал я. — Non illegitimus carborundum. — Этой шуточной латинской фразе Фрэнк научил меня сам. По его словам, она означает: «Не позволяй прохвостам стереть тебя в порошок».
Он улыбнулся, я тоже, и до самой больницы он вел себя спокойно. Я был чрезвычайно рад этому обстоятельству, потому что не хотел тратить на споры с ним драгоценные минуты, которые мог посвятить приятным мыслям о Каролине Армстронг.
Когда мы добрались до больницы, этот тип уже очухался. Пострадавшему было где-то между сорока и пятьюдесятью. Лежал он на боку, так как его затылок был перевязан широким бинтом. Лицо обросло щетиной, определить цвет которой было нелегко, скорее всего, седая. Он смотрел на нас исподлобья маленькими испуганными глазками.
— Что со мной стряслось? — спросил он.
— Это нам надо у вас спросить. А для начала — как вас зовут?
Я полагал, что он ответит на мой вопрос, а затем спросит: «Где я?» или «Какой сегодня день?».
Однако, назвав себя — Харви Клингер, он не задал ни одного из этих вопросов, а снова спросил:
— Что со мной произошло? У меня серьезная травма?
Тут в разговор вмешался Фрэнк:
— Пусть для начала пару слов скажет доктор. Успокоит его. Потом ему будет легче разговаривать с нами.
Молодой врач в общих чертах изложил суть:
— Легкое сотрясение мозга. Небольшие кровоподтеки. Если не произойдет ухудшения, мы выпишем вас к шести вечера. В семь можете снова напиться.
Пострадавший облизал губы:
— Черт побери, похоже, пора завязывать. Голова просто раскалывается. — Он выдавил из себя кривую ухмылку: — А в общем, поделом мне.
Я подумал, что пора возвращаться к делу:
— Вы знаете, кто на вас напал?
— Да. — Он снова облизал губы и устремил вперед неподвижный взгляд, словно усиленно размышлял над чем-то. — Встретил его в таверне. Зовут Джерри, фамилию не помню. Не уверен, что он вообще её называл. Представился матросом. А что матросу делать в Тусоне? Здесь даже ручейка нет.
— Он вас ограбил?
— Не знаю. Вы полагаете, что ограбил?
Я сказал:
— При вас было всего несколько долларов — в кармане сорочки. Бумажника мы не нашли.
— Тогда, наверное, не ограбил. Я взял с собой двадцатку, но остальное, должно быть, истратил. Бумажник я оставил в отеле.
— В отеле? Значит, вы не из Тусона?
— Нет, я живу в Бенсоне. Там у меня бензоколонка. Сюда приехал встряхнуться. Слегка развлечься. Я заглядываю в Тусон примерно раз в полгода на два-три дня. Загоняю машину в гараж, чтобы не ездить в пьяном виде, снимаю номер в отеле и оставляю там бумажник. Беру с собой только двадцатку, чтобы не очень много потерять, если грабанут.
— Понятно, — сказал я. — Вас не ограбили,
