class="p1">В нарядной столовой они пили кофе, и Цецилия, гордая своей хорошенькой квартиркой, рассказывала, во сколько обошлось им все это обзаведение. Одна картина над инкрустированной горкой, лесной пейзаж с ревущими оленями, — «оригинальное произведение», уверяла Цецилия, — стоила двести сорок марок.
— Да что ты! — Фрида с удивлением рассматривала картину. Двести сорок марок истратить на одну картину — это уже самое настоящее мотовство, излишество, роскошь.
В каком-то уголке души Фрида чувствовала зависть к невестке, к ее уютно обставленному гнездышку, к ее жизни. Вот такая квартира и такая жизнь была когда-то ее заветной мечтой. Но что это Цецилия сказала такое о Матиасе, брате Карла?
— Цецилия, что с Матиасом Брентеном? Ты что-то сказала…
— Неужели не знаешь? — удивленно воскликнула невестка. — Новая власть отняла у него пенсию.
— Почему?
— Не могу тебе сказать. Никто не знает. Отто тоже говорит, что это совершенно непонятно. Но факт остается фактом — пенсию у него отняли… Это ужасно для стариков… А дочь их, та, что с больными легкими, ведь она так и не вышла замуж.
VII
От Цецилии Фрида поспешила к своему деверю Матиасу. Она хотела узнать, что у них случилось. Хотела ободрить стариков и помочь им всем, чем можно.
Минна Брентен, открыв дверь и увидев невестку, отпрянула с разинутым от изумления ртом.
Фрида вошла и прямиком — в столовую.
Деверь ее сидел на диване и с недоумением взглянул на нее.
— Здравствуй, Матиас! — Она протянула ему руку.
Он все смотрел на нее, но на приветствие не ответил, а протянутой руки как будто и не видел.
«О господи, — подумала Фрида, — они, наверное, лишились рассудка. Конечно, оба не в своем уме». Ей стало жутко. Она оглянулась. В дверях стояла Минна и тоже молча смотрела на нее. Напротив сидел Матиас и не сводил с нее глаз. Как убежать отсюда? Поскорее бы только унести ноги… Ее так и подмывало уйти. Но нет! Нужно остаться. Она должна узнать, что случилось. Фрида Брентен преодолела охватившее ее чувство жути, села в кресло напротив Матиаса и решительно начала:
— Мне сказали, что с вами стряслась большая беда. И я сразу же бросилась к вам. Может… может, я могу вам чем-нибудь помочь?
В ответ они не обронили ни слова. Ни деверь, ни невестка. Они только неприязненно смотрели на нее остановившимися глазами.
— В нынешние времена… мы все, думаю, должны… должны поддерживать друг друга… Верно ведь, Матиас?
— Во всем виноват Карл, — произнес наконец Матиас.
— Карл? — изумленно воскликнула Фрида. — Карл? — повторила она уже с негодованием. — Как ты можешь сказать такое, Матиас? Карл, который сидит сейчас в концлагере и который никогда не делал тебе ничего дурного?.. Разве он не помог тебе, когда это было в его силах? В ту пору, вскоре после войны? Почему вы все нападаете на Карла теперь, когда он сам нуждается в помощи?
— Карл во всем виноват, — повторил Матиас.
Фрида кристально посмотрела на своего деверя. До чего он постарел! Лицо в морщинах, огромная лысина. Он уже не носил «моржовые» усы, теперь у него только темное пятнышко под носом, как у Гитлера.
Она повернулась и оглядела невестку, которая все еще стояла в дверях. «И она уже старуха, — думала Фрида. — Высохла, как мумия. Оба они похожи на мумий…» И ей опять стало страшно оставаться с ними наедине.
Она встала, шагнула к Матиасу и сказала, хотя сердце у нее колотилось от страха:
— Так в чем же, по-твоему, виноват Карл? Когда он вам нужен был, вы все приходили и говорили о нем только хорошее. Теперь, когда он в беде, вы говорите о нем только плохое. Это возмутительно! Стыдно должно быть вам! Карл в тысячу раз лучше всех вас, вместе взятых.
Фрида круто повернулась и вышла из комнаты. Не попрощавшись, прошла она мимо своей невестки, которая так и не произнесла ни звука.
Очутившись на улице, Фрида Брентен почувствовала облегчение. Эти двое — душевнобольные, ясно как день. Несчастье лишило их рассудка.
— Здравствуй, тетя Фрида!
— Здравствуй! — Фрида вглядывалась в худую, болезненного вида женщину, которая поздоровалась с ней. И вдруг вспомнила:
— Ты ведь Агнес, не так ли? Я не сразу узнала тебя.
— А ты совсем не изменилась, тетя.
— Что это с твоими родителями приключилось, Агнес?
— У папы отобрали пенсию.
— Почему? — спросила Фрида. — Он говорит, что во всем виноват мой муж Карл. И как только у него язык поворачивается сказать такое?
— Понимаешь, тетя Фрида, Тиас после войны вступил в социал-демократическую партию. В том-то и вся беда.
— Ничего не понимаю, — сказала Фрида. — Твой отец был социал-демократом?
— Тайно, тетя. Только тайно. Он лишь платил взносы. На самом же деле он состоял в партии немецких националистов[10]. Понимаешь?
— Нет, — призналась Фрида. — Он тайно входил в социал-демократическую партию и одновременно был членом партии немецких националистов?
— Вот именно, тетя!
— Разве так разрешается? Состоять сразу в двух партиях?
— Ну, конечно, не разрешается. Теперь это всплыло на поверхность. Поэтому у него отобрали пенсию. Они называют таких чиновников «ставленниками социал-демократов».
— Так вот в чем дело! — Фрида несколько раз задумчиво кивнула. — Значит, Карл знал об этом?
— Не могу тебе сказать, тетя.
— Но ведь твой отец утверждает, будто бы всему виной Карл?
— Ах, тетя, он имеет в виду хлопоты дяди Карла в ту пору. Ведь дядя Карл устроил папе место таможенного инспектора.
— Вот как? Значит, тогда Карла просили помочь, а теперь за эту помощь на Карла же взъелись. Замечательно, что и говорить! Нынче всё, всё валят на голову Карла.
— Отца не переубедишь, тетя Фрида.
— Что ж теперь будет, Агнес?
— Пели б я могла тебе это сказать, тетя Фрида! — ответила девушка, которой уже перевалило далеко за тридцать. — Я, знаешь, опять хотела бы поехать в санаторий. Это было бы для меня самое лучшее. Я как раз сейчас от врача больничной кассы. Если мне повезет, то меня пошлют в Швейцарию. Я там была однажды, давно уже, много лет назад. Нигде не было мне так хорошо, как там.
— Ну что же, Агнес, желаю тебе удачи!
— Спасибо, тетя Фрида!.. Скажи-ка еще только, как поживает Вальтер?
— Ах, голубка! — Фрида Брентен отвернулась. — Вальтера нет в живых… Они убили его в концентрационном лагере.
VIII
Двенадцатого мая занятий в школе не было. В десять утра ученики всех классов выстроились на школьном дворе. Под пение «Хорст Вессель» и «Германия превыше всего» на крыше школьного здания были подняты два флага — черно-бело-красный и со свастикой.
Точно так же, как на Опернплац в Берлине, на школьном дворе был сложен
