Пока Монриво говорил, герцогиня украдкой осмотрелась кругом пытливым женским взглядом — взглядом, который кажется рассеянным, но замечает все. Ей очень понравилась эта комната, отчасти напоминающая монашескую келью. Она носила отпечаток мыслей и чувств её владельца. Никакие украшения не нарушали одноцветной серой окраски голых стен. На полу расстилался зелёный ковёр. Чёрная кушетка, стол с бумагами, два больших кресла, комод с часами, низкая кровать, покрытая красным сукном с чёрным греческим орнаментом, — все вместе указывало на простой и строгий уклад жизни. Трехсвечник, стоявший на камине, напоминал своей египетской формой о бескрайних пустынях, где так долго скитался этот человек. Возле кровати, покоившейся на огромных лапах сфинкса, которые выступали из-под складок покрывала, между изножьем и боковой стеной находилась какая-то дверь, скрытая зеленой занавеской с красными и чёрными кистями, подвешенной на массивных кольцах к перекладине. Дверь, через которую её внесли незнакомцы, была завешана такой же портьерой, слегка подхваченной шнуром. Окинув взглядом обе занавески, чтобы сравнить их, герцогиня заметила, что дверь возле кровати была отворена и снизу сквозь бахрому пробивался из соседней комнаты красноватый свет. Этот тускло мерцающий огонь, естественно, возбудил её любопытство, и она различила в неверном полумраке какие-то неясные странные тени; в ту минуту ей ещё не приходило в голову, что опасность могла угрожать ей оттуда, её живо интересовало совсем другое.
— Сударь, не будет ли нескромностью спросить вас, что вы намерены со мной сделать? — проговорила она дерзким и язвительным тоном.
Герцогиня ожидала, что услышит от Монриво страстные слова любви. Ведь чтобы похитить женщину, надо её обожать.
— Решительно ничего, сударыня, — отвечал он, с небрежным изяществом пуская последние клубы дыма, — я задержу вас здесь недолго. Прежде всего я хочу сказать вам, кто вы такая и кто такой я. Когда вы лежите у себя в будуаре, изящно изогнувшись на кушетке, я теряюсь, я не умею выразить своих мыслей. Притом же у себя дома при малейшем неугодном вам слове вы дёргаете шнурок звонка, громко зовёте слуг и выгоняете любовника за дверь, как последнего негодяя. Здесь я чувствую себя свободно. Отсюда никто не смеет меня выгнать. Здесь вы на несколько минут в моей власти и соблаговолите меня выслушать. Не опасайтесь ничего. Я похитил вас не затем, чтобы оскорблять вас или чтобы силой добиться того, чего не умел заслужить любовью, чего вы не захотели подарить мне добровольно. Это было бы подло. Вы, может быть, признаете насилие, я же его не допускаю…
Резким движением он швырнул сигару в огонь:
— Сударыня, вас, вероятно, беспокоит дым?
Он встал, вынул из камина раскалённую курильницу и насыпал в неё благовония, чтобы очистить воздух. Изумление герцогини могло сравниться только с её унижением. Она была во власти этого человека, и он не пожелал воспользоваться своею властью. Глаза его, некогда пылавшие любовью, были спокойны и неподвижны, как звезды. Дрожь охватила её. Ужас, который внушал ей Арман, ещё усиливался из-за странного оцепенения всего её тела, напоминавшего состояние во время кошмара, когда хочешь двинуться и не можешь. Страх приковал её к месту — ей показалось, что огонь, скрытый за занавеской, разгорелся, словно его раздували мехами. Внезапно яркий отблеск пламени осветил трех человек в масках. Страшная картина исчезла так быстро, что герцогиня приняла её за обман зрения.
— Сударыня, — продолжал Арман, глядя на неё с холодным презрением, — мне достаточно минуты, одной минуты, чтобы отметить своею карой каждый момент вашей жизни, — это единственная вечность, какой я могу располагать. Я ведь не Бог. Слушайте меня внимательно, — сказал он, помолчав, и этим как бы подчеркнув значение дальнейших слов. — Любовь всегда явится по первому вашему зову, власть ваша над мужчинами безгранична. Но вспомните, что однажды вы призвали к себе любовь, и она явилась, чистая и непорочная, какая только может быть на земле; столь же почтительная, сколь пламенная; ласковая, как любовь самой преданной женщины, как нежная привязанность матери к ребёнку; настолько великая, что обратилась в безумие. Вы насмеялись над этой любовью, и вы совершили преступление. Каждая женщина вправе отвергнуть любовь, если чувствует, что не может её разделить. Мужчина, который любит и не сумел внушить любовь, не ищет сострадания и не имеет права жаловаться. Но, притворяясь влюблённой, привлечь к себе несчастного, одинокого на свете, дать ему познать счастье во всей полноте и потом отнять, украсть у него всякую возможность испытать счастье в будущем, погубить его не только в настоящем, но на всю его долгую жизнь, отравив каждый его час и каждую мысль, — вот что я называю чудовищным злодеянием, герцогиня.
— Сударь…
— Я ещё не могу дать вам разрешение отвечать. Слушайте дальше. Я имею на вас все права, но я буду пользоваться лишь властью судьи над преступником, чтобы пробудить вашу совесть. Если бы в вас не осталось совести, я не стал бы судить вас. Но вы так молоды, мне хочется верить, что сердце ваше ещё не совсем очерствело. Если вы достаточно порочны, чтобы совершить преступление, не караемое законами, то ещё не настолько низко пали, чтобы не понять моих слов во всем их значении. Я продолжаю.
В эту минуту герцогиня услышала глухой шум каминных мехов, которыми незнакомцы, замеченные ею в соседней комнате, должно быть, раздували огонь, внезапно озаривший портьеру ярким отблеском. Но сверкающий взгляд Монриво приковал её к месту — она вся трепетала и не могла отвести от него глаз. Как ни велико было её любопытство, пламенная речь Армана волновала её сильнее, чем гудение загадочного пламени.
— Сударыня, — снова заговорил он, — когда парижскому палачу предстоит казнить какого-нибудь жалкого убийцу и положить его на эшафот, где, по велению закона, он должен быть обезглавлен, об этом, как вы знаете, газеты оповещают и богатых и бедных, чтобы одни спали спокойно, а другие не смыкали глаз. Вы — женщина благочестивая, даже немного святоша, так закажите мессу за упокой души этого несчастного: вы из одной с ним семьи, только принадлежите к старшей ветви. Вам подобные могут царствовать спокойно, жить счастливо и беззаботно. Каторжник, понуждаемый нищетой или гневом, только убил человека, а вы, вы убили счастье и жизнь человека, лучшие его надежды, самые дорогие его верования. Тот просто поджидал, кого бы ограбить, он убил помимо своей воли, быть может, из боязни попасть на эшафот; а вы… вы применили все уловки слабости против доверчивой силы; вы приручили сердце своей жертвы, чтобы легче её растерзать; вы завлекали несчастного ласками, вы не упустили ни одной, чтобы вызвать в нем надежды, желания, мечты о наслаждениях любви. Вы требовали от него несчётных жертв и все их отвергли. Вы показали ему солнечный свет, прежде чем выколоть ему глаза. Восхитительная смелость. В этих жестоких подлостях есть высшая утончённость, недоступная бедным мещаночкам, над которыми вы так издеваетесь. Они-то умеют отдаваться и прощать, любить и страдать, они подавляют нас, мужчин, величием своей преданной любви. Если подняться в высшие слои общества, там окажется столько же грязи, как и в самом низу; только грязь там затвердела и покрыта позолотой. О да, чтобы в гнусности дойти до совершенства, нужно блестящее воспитание, знатное имя, нужно быть красивой женщиной, герцогиней. Нужно возвыситься надо всем, чтобы пасть так низко. Я плохо выражаю свои мысли, я ещё слишком страдаю от ран, нанесённых вами; но не думайте, что я жалуюсь. Нет. В словах моих нет отзвука какой-либо личной надежды, они не содержат никакой горечи. Знайте же, сударыня, я вам прощаю, не жалейте, что вас привезли сюда против воли, вы получили полное прощение… Однако вы будете играть другими сердцами, столь же детски беззащитными, и мой долг оградить их от страданий. Вы внушили мне мысль о правосудии. Искупите вашу вину здесь, на земле, Бог простит вам, быть может, — желаю этого от души. Но нет, Бог неумолим и покарает вас.
