Элли прищелкивает языком.
— Это мало о чем говорит — ты бы и труп трахнул.
Волосы спускаются чуть ниже ее плеч, обнажая лицо, делая его более угловатым, женственным — ошеломляющим. Ее кожа кажется более загорелой, плечи более изящными, грудь более полной, глаза более сладкого голубого цвета.
Томми грозит пальцем.
— Только если труп будет симпатичный. У меня тоже есть принципы.
И вот наконец она останавливается на мне, ее тонкие черты выражают и надежду, и нерешительность. Розовый язычок высовывается и потирает пухлую нижнюю губу. Я чувствую прикосновение этого языка на своем члене — движение ее влажных губ вверх и вниз по моей ноющей, твердой плоти.
В моих мечтах мы часто делаем это на столе для пикника.
— Логан?
Я так погрузился в свои размышления, что не услышал, как она произносит мое имя, и какое-то время вообще ничего не отвечал.
— Ну ладно, они ведь отрастут, — говорит она, и на ее щеках появляется румянец смущения. — Полгода поносить шляпу не такой уж плохой вариант.
Я выдавливаю комок из горла.
— Красиво.
Взгляд Элли возвращается ко мне.
— Что?
Я выдерживаю ее пристальный взгляд, мой тон обдуманный и уверенный.
— Ты прекрасно выглядишь, Элли.
Ее улыбка едва заметная.
— Правда?
Я не отрываю от нее глаз. Я бы не стал, даже если бы мог.
— Самая красивая девушка, которую я когда-либо видел.
Так, так, так — мне конец.
* * *
Они устраивают вечеринку в честь выпускного в саду на крыше пентхауса — с официантами, шампанским и струнным трио, играющим в углу. Я стою у дальней стены в темных очках, наблюдаю, рассматриваю всю группу. Гостей не много — близкие друзья, сокурсники Элли, ее отец и пара знакомых семьи, а также несколько деловых партнеров из благотворительного проекта Николаса и Оливии, с которыми Элли познакомилась за эти годы.
Марлоу, ее все еще безумная подруга из средней школы, подходит ко мне, крепко зажав соломинку в вишневых губах, потягивая апельсиновый коктейль. Ее взгляд скользит по Элли, затем возвращается ко мне.
Она вертит пальцем.
— Ты молодец, Костнер. Отлично. Но я-то вижу тебя насквозь.
Моя шея вспыхивает, но лицо остается бесстрастным.
— Отвали, Марлоу.
Она не такая уж плохая, но она та еще сучка — они с принцем Генри отлично бы спелись, если бы он все еще был свободен.
Она медленно улыбается — как кошка, у которой под лапой сочная мышь, — и подкрадывается ко мне поближе.
— Это, должно быть, сводит тебя с ума.
И, как будто я загипнотизирован или проклят, мой взгляд следует за ее… прямо к Элли.
Она запрокинула голову, смеясь над чьей-то шуткой, ее глаза такие же яркие, как небо над головой. Солнечный свет целует ее волосы, придавая им золотистый блеск. Нимб.
— Не то чтобы ты не мог заполучить ее, — тихо шепчет Марлоу прямо мне в ухо.
На Элли крошечная белая юбка с дразнящим намеком на задницу, и кто-то, вроде меня, кто смотрит так же пристально, все видит. Ее прекрасная грудь проглядывает из-под воздушного черного топа — грудь, которую я мечтаю обхватить губами, провести языком сверху вниз, посасывая, пока соски не превратятся в два тугих, маленьких ноющих бутона, и она не потеряет голос, выдыхая мое имя.
— Но после всех этих лет, — говорит Марлоу, — ты можешь.
Мое горло словно забито песком, отчего голос становится хриплым.
— Не говори ей.
Это приказ, а не просьба.
Она смеется, тихо и страстно.
— Сказать ей? О, Костнер, она не поверит, даже если бы я попыталась.
* * *
Ближе к концу вечеринки, когда солнце опускается за горизонт Нью-Йорка, Оливия проговаривается о важных новостях. Когда отец протягивает ей бокал шампанского для тоста, она говорит:
— Я не могу, папа.
Они знают уже два месяца. Потому что это часть работы — знать такие вещи, и потому что я сам отвозил их на первый прием к врачу, так что я тоже знаю. Элли еще не в курсе, но я с нетерпением жду ее реакции. Я уверен, это будет нечто.
Они планировали держать это в секрете как можно дольше. Потому что, как только все раскроется, об этом узнает весь мир. Об этом будут говорить из каждого утюга.
— Конечно, можешь, — улыбается Элли. — У нас же день шампанского — отметим, давай!
Сияющие глаза Оливии встречаются с глазами Николаса, и она улыбается так ярко, что чуть не лопается. Если месть — это блюдо, которое лучше подавать холодным, то счастливые новости — еда, которой лучше сразу делиться. Принц мягко кивает.
Оливия смотрит на свою младшую сестру, затем в темно-голубые глаза отца и кладет руку на живот.
— Нет… Я имею в виду мне нельзя.
Приходит осознание. А потом радость. Слезы выступают на глазах у пожилого мужчины, когда он обнимает свою дочь. И Элли меня не подводит — она пищит, подпрыгивает и кричит так сильно, что я не могу сдержать смех. Затем она протягивает руки и пытается одновременно обнять сестру и шурина.
Это прекрасная сцена. Семейная сцена.
* * *
Три месяца спустя творится чертов бардак.
Кругом хаос. За пределами здания пентхауса, вокруг каждой кофейни «Амелия», везде, где Николас и Оливия бывают или могли бы быть, — журналисты, папарацци и бешеные фанаты следуют за ними. У американцев нет королевской семьи, но они более чем счастливы сыграть роль приемной для нашей. Их укусил королевский жук-детеныш, и это сводит их всех с ума.
Мы удваиваем охрану.
После того как становится известно, что Оливия носит двойню, мы утраиваем ее. И все же ситуация кажется неуправляемой. Выходящей из-под контроля.
Чертовски опасной.
Потому что, когда один или два человека хотят пожать вам руку, это хороший жест. Когда десятки тысяч хотят пожать вам руку — это толпа. А прямо сейчас весь чертов мир полон решимости пожать Оливии и Николасу руки — даже если в итоге они погибнут в давке.
Вот почему однажды поздно вечером я стучу в дверь библиотеки, когда знаю, что Николас там.
— Войдите.
Я сажусь напротив него, и мгновение мы просто смотрим друг на друга. Потому что он знает, что я собираюсь сказать — он не хочет этого слышать, но он знает.
— Я не могу обеспечить ее безопасность здесь. Не так, как следует. Не так, как ей нужно. Все слишком публично, слишком открыто. Я могу запретить людям ездить с ней в лифте, но я не могу не пускать их в вестибюль. Нет периметра; они не позволят нам перекрыть улицу. И чем больше будет ее живот, тем будет хуже.
