небольшие трещинки и изъяны, если их заделать должным образом, могут не вредить, а напротив, способствовать звуку, улучшать его, смягчать, влиять на голос инструмента тем же образом, каким влияет на него текстура дерева — неравномерная, слоистая, меняющая свою плотность с каждым миллиметром. И он теперь, залатывая аккуратно тот ущерб, что нанесен был декам временем и человеком, трудился с удовольствием, зная, что конечный результат не будет разочаровывающим.
Но деки — это, собственно, то, с чего и начинают строить скрипку. Необычное началось, когда они были выведены точно по контурам, склеены из половинок и до поры до времени оказались отложены в сторону. Мастер принялся работать над деталью, тоже похожей на них, и это тоже была как бы дека — но не совсем. Она была меньше, много тоньше дек и, казалось, предназначалась для детской скрипки-половинки. К тому же, контур ее был упрощен и напоминал не скрипичный, а скорее гитарный. Для ее изготовления как раз сгодились те куски от двух оставшихся дек второй, старой скрипки, и получилось очень удачно, что четыре деревянные пластины одного распила резонансной ели европейской и волнистого клена-явора оказались вместе. Тут опять возникает вопрос о случайности, но его, конечно же, придется обойти, последовав примеру Граббе, спасавшего слабеющий рассудок от мыслей подобного рода, что уже было отмечено выше. Затем и эта «квазидека» была отложена в сторону.
Мастер занялся странной деталью. Он выпиливал нечто, напоминающее подставку, но, скажем, не для скрипки, а для контрабаса, настолько была она развита и в ширину, и в высоту. Напоминала она своей формой ворота — с высокими, очень высокими и довольно массивными стойками, как это выглядит, положим, у срединной фермы в виде ворот у подвесных мостов, — тех мостов, что висят на вантах, опирающихся на поперечину этих своих ворот. При некотором воображении можно было догадаться, что Граббе что-то в этом роде и замыслил: поверх ворот, как поверх обычной подставки, и должны были, по-видимому, пропускаться струны. Но зачем такая ширина подставки, едва ли не во всю талию скрипки, зачем такая высота двух стоек, едва ли не на толщину ее корпуса — это все понять пока что было невозможно.
Старик сильно кашлял. Частенько он пропускал то обед, а то ужин, случалось, что съедал за весь день только завтрак. Врачи его осматривали раз, потом другой, качали головами и говорили о возрасте, об отдыхе, о терренкуре — сначала метров пятьсот всего, потом увеличить, потом… — и так далее. Граббе слабел. По вечерам, когда менялся ветер, начинало колоть где-то в сердце. Но все это его не волновало. Он знал, что, может, и не уедет уже отсюда, и думал, что скрипку пошлет, вероятно, Шустеру, как только ее закончит. А в том, что он ее закончит, Граббе не сомневался. На это сил его хватит, и если он хоть как-то и старался есть и спать, то только для того, чтоб сил хватило.
Он переходил уже к обечайкам — к рамке. С рамкой тоже велись необычные процедуры. В срединных уголках были сделаны прорези, в которые, как видно, что-то должно было встать. А в верхнем и нижнем брусочках-клецах были сделаны небольшие отверстия. Теперь дело явно двигалось к сборке корпуса.
И тут Петр Адольфович почувствовал страх. А может быть, он собирал последние силы. Так или иначе, он целый день не работал и, как ему велели врачи, гулял по дорожкам поселка.
В этот день он услышал мальчика. Мальчик играл на довольно хорошей скрипке. Игра была красивой, чистой, все почему-то отдельные, разрозненные части сонат — Генделя, Корелли, Телемана, Джеминиани, — и Петр Адольфович отлично понимал, что играет мальчик-подросток. Старик сидел на лавочке напротив дома, из окон которого слышалась скрипка, и слушал. Так сидел он минут сорок, и уходить ему не хотелось. Мальчик замолкал, откашливался иногда, мычал в паузах партию сопровождения, снова брался играть. Граббе несколько задремал и увидел лишь, как мальчик со скрипкой робко подходил к нему и улыбался со стеснением. Ему было, наверное, лет четырнадцать-пятнадцать.
— Здравствуйте, — сказал он. — А я вас знаю. Вы делаете скрипку.
— Да? — удивился Петр Адольфович.
Мальчик кивнул:
— Я там всегда купаюсь, у вас под камнем. Давно, еще до вас. Только я хожу с другой стороны, где без окна.
— А, да-да, я слышу иногда, что кто-то проходит.
— Это я, — опять кивнул мальчик и вдруг спохватился. — Заходите, пожалуйста. У меня никого.
Они вошли в комнату. Петр Адольфович взял скрипку, рассмотрел ее, оттянул ногтем струну-другую.
— Старый немец, — усмехнулся он. — Очень неплохой. — И протянул скрипку мальчику. — Ты ее любишь?
— Не знаю, — ответил мальчик. И добавил совсем без охоты: — Я вообще ничего не знаю про это.
Тут вдруг Петр Адольфович Граббе почему-то почувствовал, что он догадывается… У него забилось сердце. Он сел и попросил, чтоб мальчик тоже сел.
— И я не знаю, — сказал Граббе мальчику. — Может быть, тебе нужна другая скрипка.
Мальчик ответил не сразу.
— Мне учитель часто дает играть на своем Гваданини. И у меня еще долго был Леман. Но я все не знаю.
Старик с большой нерешительностью посмотрел на него:
— Ты слышишь… ты хочешь услышать что-то другое?., совсем непохожее?
Мальчик поднял на него глаза, провел языком по губам и пожал плечами. А мастер снова спросил, уже настойчивее:
— Звук скрипки… вообще, любой скрипки, да? Ты что-то в нем не слышишь, а хочется, верно? Похоже на это, нет?
Мальчик громко втянул в себя воздух, задержал его в себе, успел с внезапным выдохом ответить «да» и закашлялся.
— У тебя свое отношение к звуку, — дождавшись, пока пройдет его кашель, сказал излюбленную формулу Граббе. Это звучало, как приговор врача. Но мальчик и сам знал свой диагноз.
— Мне никто не верит. Они не знают. Не понимают, что ведь все не так.
— А в оркестре? — спросил его Граббе о важном для себя.
— В оркестре! — Мальчик даже подскочил на стуле. — В оркестре — правда же, все по-другому?! — Теперь и он догадался. — Значит, вы… И у вас? Вы — знаете, правда же? — вы — знаете?..
Петр Адольфович печально улыбался и кивал, чуть раскачиваясь, и опять кто-то мог бы сказать, что это старый-престарый еврей.
Он знал, что мальчик будет всегда одинок и всегда он будет несчастен с этим пороком — с этим талантом слышать то, что не слышат другие, с вечной этой тоскою услышать, а услышанное сыграть, чтобы, может быть, другие тоже услыхали, может быть, и поняли его, хотя бы немного, — хотя б
