кипучею жизнью и счастлив был тем, что принимал участие во всем этом и видел вещи, о которых долго еще будут говорить по всей стране. Ему очень хотелось знать, в котором часу ждут короля и, когда ему удалось пробраться к почтенному павильону, где на убранном флагами возвышении накрыт был стол, он с восторгом и благоговением увидел бургомистра, представителей города, городского голову и других сановных лиц, в орденах и знаках отличия, сидевших за столом, евших и пивших белое вино из граненых бокалов. Называли шёпотом их имена, и кто знал кое-что о том или ином, или встречался по делу с тем или другим, находил благодарных слушателей. Узнали известного фабриканта и миллионера, и говорили о нем. Узнали затем сына министра, и одного молодого человека, сидевшего во главе стола, приняли, наконец, за какого-то принца. Созерцание такого блеска и великолепия хоть кого могло осчастливить. И скромный Ладидель изумлялся, восхищался и уже в одной роли зрителя, вырастал в собственных глазах. Он предвкушал далекие дни, когда со всеми подробностями опишет это людям, не сподобившимся такого же счастья, и не видевшим всего этого.
Про обед он совершенно забыл, и когда, несколько часов спустя, почувствовал голод, вошел под навес кондитера и сел пару пирожных. И, боясь упустить что-либо, опять поспешил в толпу, и бесконечно счастлив был тем, что ему удалось видеть короля, хотя бы только и спину его. Затем купил билет в тир. В искусстве этом он ничего не понимал, однако, с удовольствием и волнением разглядывал стрелков, узнал имена некоторых героев, и с благоговением наблюдал мимику и игру глаз стрелявших. Потом пошел к карусели, поглядел немного, побродил под деревьями, среди оживленной толпы, купил открытку с портретом короля и государственным гербом, долго вслушивался в усердные выкрикивания разносчика, бойко сыпавшего остротами, и любовался расфранченными толпами народа. Когда он очутился подле киоска фотографа, жена последнего пригласила его войти, а окружающие смеялись, и назвали его очаровательным молодым Дон-Жуаном. Он вспыхнул и быстро отошел. И опять, и опять останавливался, слушая музыку, подтягивая знакомым мелодиям и помахивая в такт своей тросточкой. Меж тем вечер надвинулся. Стрельба закончилась, и здесь и там, в павильонах и под деревьями началось бражничанье. Еще небо теплилось тихим светом, и башни, и далекие горы четко рисовались в осенней, светлой мгле, а уже здесь и там вспыхивали огни и фонари. Ладидель бродил как в хмелю, и жаль ему было угасшего дня. Солидные обыватели спешили домой к ужину, уставшие дети нетвердо сидели на плечах отцов. Исчезли нарядные экипажи. Но теперь только оживилась и разошлась молодежь, радовавшаяся предстоящим танцам и попойке. На улицах и на площади стало мало люднее, и здесь, и там, на каждом углу, то несмело, то вызывающе выныривала любовная парочка, рука об руку, еще по-праздничному чинно, но уже исполненная нетерпения и предвкушения ночных утех. В этот час веселость и упоение Ладиделя стали таять, как дневной свет. Воскресало постепенно воспоминание о печали и обиде, смешанное с неутоленной жаждой радости и жизни.
Стояла теплая ночь. Он одиноко бродил, взволнованный и грустный. Мимо него, тихо смеясь, прошла влюбленная парочка. Он не обернулся ей вслед. И когда, в одном саду, под высокими, черными каштанами, сказочно вспыхнули ряды красных, бумажных фонарей, и из этого же сада поплыла тихая, печальная музыка, он послушался страстного шёпота скрипок, и вошел в сад. За длинными столами ели и пили много молодых людей, в глубине видна была полуосвещенная площадка для танцев. Ладидель занял место за пустым концом одного стола и, когда кельнер подошел к нему, спросил ужин и вина. Он с наслаждением вдыхал чистый воздух сада, слушал музыку, поел немного, и медленными, маленькими глотками пил непривычное вино. Чем дальше он смотрел на красные лампы, слушал игру скрипок и вдыхал аромат праздничной ночи, тем глубже чувствовал он свое горе и одиночество, и сад этот мнился ему местом блаженной радости, к которой он один приобщиться не мог. В какую сторону он ни глядел, он встречал жадно-сверкавшие глаза, пылающие щеки, видел молодых людей в праздничных костюмах, со смелыми, властными взглядами, разряженных девушек, с алчущими глазами, и с беспокойными, ритмично вздрагивавшими ногами. Он все еще ужинал, когда опять сладостно зазвучала музыка, танцевальная площадка вспыхнула сотнями огней, и, жадно спеша, устремились туда пара за парой.
Ладидель медленно тянул свое вино, для того лишь, чтобы посидеть здесь еще немного, и когда вино, наконец, выпито было, он не мог решиться пойти домой. Он спросил еще маленькую бутылочку, сидел, смотрел и острая тревога вдруг овладела им, словно вопреки всему, в этот вечер должно было расцвести счастье и для него, и от избытка блаженства и на его долю должна была выпасть часть. И если этому случиться не суждено было, то в горе своем и ожесточении он считал себя в праве, по крайней мере, напиться впервые в своей жизни и почтить таким образом праздник и залить свою печаль. До этого, однако, он не дошел бы. При всех его мрачных мыслях, врожденное благоразумие не завело бы его дальше детской попытки в этом направлении. Вино вовсе и не прельщало его и хмель вовсе не нужен был ему, так как суета, шум, радостное возбуждение в достаточной степени вскружили ему голову. Тихий, красивый Ладидель не мог однако видеть столько веселья, радостного оживления, столько хорошеньких девушек, не испытывая и в свою очередь жажды радости, самозабвения и яркого, молодого безумия. И чем громче бушевало кругом веселье, тем глубже он чувствовал свое несчастье и потребность в утешении. Замутился разум и шальной хмель властно увлек за собою неопытного юношу. Пробил час, когда бродившее в нем молодое вино должно было или отравить душу, или найти себе выход на вольный простор.
Глава четвертая
Ладидель сидел за столом, пред своим стаканом, горящими глазами глядел на вихрь танца, зачарованный красным светом ламп, быстрым ритмом музыки и пресыщенный до отчаяния своей печалью, как вдруг услышал около себя тихий голос: «Один одинешенек?» Он быстро обернулся и увидел наклонившуюся к нему через спинку скамьи хорошенькую черноволосую девушку, в белой полотняной шляпке и легкой красной блузке. Она смеялась алыми губами, и распустившиеся кудряшки трепетали на ее горячем лбу и вокруг глаз. «Один одинешенек? – сочувственно и лукаво спросила она, и он ответил: «Да, к сожалению». Тогда она взяла его стакан, глазами спросила позволения, сказала «ваше здоровье» и осушила его одним залпом. И когда она
