возразить не мог, и, приуныв, пошел своей дорогой. Но после его ухода, Альфред снял со стены гитару, настроил ее, провел пальцем по струнам, откашлялся и тоскливо запел: «Трепещут на стеблях цветы!» И когда вторично дошел до припева: «Не уходи, не покидай, душа моя-твой родимый край» – голос его осекся, он поник головой-над гитарой и слезы его побежали по струнам. Лишь часом поздней, когда он уже лежал в кровати, он подумал, что инструмент может испортиться и встал, чтобы вытереть его, но капли растеклись уже по сухому дереву.
Наконец, наступил день состязания стрелков. Это было в воскресенье и празднества должны были длиться целую неделю. По всему городу звучали духовые инструменты, пение, выстрелы из мортир, радостные голоса. На всех улицах выстраивались процессии, из разных городов нахлынули гости, и вокзал кишел толпами людей, приезжавших в скорых поездах. Всюду неслись звуки музыки. И, наконец, потоки людей, хоры певческих обществ сошлись все за городом, у стрельбища, где с утра уже теснились тысячи народа. Широкой темной рекой прошла процессия, тяжело колыхнулись над нею знамена, поднялись вверх, около сотни, и одна группа музыкантов вслед за другою с шумом выплывала на огромную площадь. Почти по-летнему еще гревшее и светившее солнце озаряло великолепное зрелище.
На красных лбах знаменщиков свисали крупные капли пота, распорядители кричали хриплыми голосами и метались, как угорелые, и толпа поддразнивала их и разжигала замечаниями их усердие. Кто стоял впереди и мог проложить себе дорогу уже в этот ранний час позволял себе холодный глоток в обильно-снабженных павильонах. Хозяева кричали во все горло, потчевали и громко распоряжались целой ратью кельнеров, кельнерш, слуг и продавщиц, и ругались, потели и тешились в душе, предвкушая золотой дождь в этот великолепный день.
Во время этой праздничной тревоги Ладидель сидел в своей комнате на кровати и даже не спешил надеть сапог- так мало занимало его всеобщее веселье. После долгих, гнетущих ночных мыслей, он надумал написать Марте письмо. Он хотел спросить у нее причину ее гнева, описать ей свою печаль и растрогать ее сердце, от которого все еще ждал, в тихом предчувствии, дружбы и ласки. Он вынул из ящика стола свои письменные принадлежности, тонкий листок почтовой бумаги со своей монограммой, голубой конверт, вставил в ручку новое перо, лизнул языком, попробовал чернила, и, первым делом, написал своим круглым, красивым, канцелярским почерком адрес: «Фрейлейн Марте Вебер, в собственные руки, Оленья улица». Доносившиеся издалека звуки труб и праздничный шум привели его в элегическое настроение, и он подумал, что хорошо будет начать письмо с описания этого именно настроения. Он тщательно вывел: «Высокоуважаемая Фрейлейн! Позвольте мне обратиться к вам. Завтра воскресенье. Вдали звучит музыка. Праздник начинается. Лишь я один не могу принять в нем участия и сижу дома».
Он прочел строки, остался доволен ими и стал обдумывать дальнейшие. Ему пришли в голову много красивых фраз, которыми он мог бы изобразить свое угнетенное состояние. А дальше? Для него ясно было, что все это имеет значение и смысл лишь постольку, поскольку это является предисловием к объяснению и предложению. Но мог ли он отважиться на подобный шаг? И чем дольше он думал, тем яснее становилось для него, что письмо это ни к чему. Что бы он ни придумал, ничто не могло иметь значения, пока он не сдаст экзамена и не обретет права на сватовство. Теперь он охотно согласился бы не касаться этого вопроса, и на-время, отделявшее его от желанного часа, смотреть, как на короткую отсрочку. Но он один знал, как обстоит дело с его экзаменами, и не мог обманывать на этот счет ни себя, ни любимую девушку. И опять овладела им нерешимость и тоска, и опять все знаки расположения, которые выказывала ему Марта и которые он мог толковать в самом приятном для себя смысле, представлялись ему сомнительными и незначительными. Прошел час, и он ни слова больше не добавил к написанному. В доме стояла глубокая тишина, все обитатели его были на празднике, и под крышами плыли отзвуки далекой музыки и звон колоколов.
Ладидель предавался своей печали и думал о том, как много радости и удовольствия он лишился сегодня, и едва ли скоро, быть может, никогда даже не представится ему больше случай увидать такой блестящий праздник. Он почувствовал жалость к самому себе и неодолимую потребность утешения, которой не могла удовлетворить его гитара. И оттого, около полудня он сделал то, чего вовсе делать не хотел. Он надел сапоги и вышел из дому. Он полагал, что побродит немного, вернется домой и опять станет обдумывать свое письмо и несчастное свое положение. Но, музыка, шум, праздничные чары влекли его от одной улицы к другой, подобно тому, как магнитная гора влечет к себе судно, и незаметно для самого себя он пришел к стрельбищу. Тут он опомнился, устыдился своей слабости, подумал, что изменил своей печали, но мысль эта лишь мелькнула на миг, толпа стремилась, гудела, увлекала вперед, а Ладидель не был человеком, у которого хватило бы силы устоять против соблазна и уйти. Обстановка, звуки, воздух, действовали на него, как на ребенка и на простых людей, рассеивающим, возбуждающим образом. Всеобщее опьянение увлекло, подхватило его, как волна, и унесло от смутной действительности, в волшебное царство праздничной, безотчетной радости.
Ладидель шатался без цели и без желаний, и видел, слышал, обонял, вдыхал так много нового, возбуждающего, что у него сладким хмелем пошла голова. Не спрашивая, он узнал все, что казалось важным и интересным: узнал, что стрельба начнется лишь днем, а праздничный обед начнется тотчас, что после обеда король приедет, быть может, взглянуть на праздник, узнал, сколько призов и какие, и кем назначены, и что стоит вход в павильон и запись на обед. Здесь и там гремели трубы, рога, веселая музыка, а когда замолкала, издали, где уже начался обед, ласково плыли в душу нежные звуки скрипок и флейт.
В огромной толпе происходили на каждом шагу странные, забавные и ужасные вещи: лошади полошились, дети падали и кричали, преждевременно напившийся человек беспечно горланил песню, словно был один и, видимо, чрезвычайно доволен и рад был своему опьянению и независимости. Толкались и кричали разносчики с апельсинами, конфетами, с воздушными шарами для детей, и пирожными, с искусственными букетиками для шляп молодых людей. В стороне, под неистовую музыку шарманки, вертелась карусель. Разносчик один громко спорил с покупателем, который не хотел платить, дальше полицейский вел за руку заблудившегося мальчика. Оглушенный Ладидель упивался всей этой
