догадывается, с какой археологической развалюхой проводит свой интимный досуг.
— Типичная ведьма. Иначе откуда ей знать подробности происходящего в классе?
— Ну, в ее беллетристике больше фантазий, чем реальности, впрочем, знакомство с деталями налицо. Наверняка почитывает наш чатик, да и Анечка делится. Гнилая семейка, как ни крути.
— Как ни крути, а ради спасения обреченного в границах Калачёвки человечества надобно маму Анечки убить и в ее лице — весь порожденный ею же бред.
— Убить? Насовсем?
— Нет, до пятницы. Что за вопрос?
— И… как ты это осуществишь?
Бархатным переливом забили каминные часы. Лубоцкий вздохнул.
— Пора собираться, сейчас Безнос вернется.
Встал и принялся искать одежду.
* * *
— Есть одно затруднение.
Лубоцкий молча шел по сыпавшейся желтым Москве, пиная вальсирующие листья.
Дейнен пояснила:
— В романе для подростков нельзя просто так взять и убить человека.
— А ведьму?
— Ведьма по законодательству — тоже человек.
— Тяжело быть писателем.
— Вот-вот.
Лязгнул трамвай, они, не сговариваясь, перебежали улицу, влетели в вагон, садиться не стали.
— А что, если она не переживет мук душевного разложения и бросится под поезд, как Раскольников?
Старушка в кроссовках со шнурками цвета крыжовника откровенно уставилась на них, прислушиваясь.
— Нет, пропаганда выпиливания тоже запрещена.
— Пусть ей на голову упадет кирпич, пораженный камнежоркой, — предложил Лубоцкий, разглядывая старушку сверху вниз. — Наверняка эту камнежорку навела она же.
— Лубоцкий, это немощь — перекладывать бремя действий на случай и кусок черствой глины. Это капитуляция. А я ведь знала тебя сверхчеловеком.
— Хорошо, что напомнила. Кстати, как насчет дуба?
— Под которым ты желуди Наташе на уши вешал?
— Именно.
— Прекрасный был дуб, но ушел корнями в Толстого и засох.
— Да, русская литература и граф в частности многим жизнь запоганили, но дело не в них, а в дубе. Пока его не спилили и он досасывает Толстого, повесь на этом дубе Анечкину маман.
Дейнен изумленно оглядела Лубоцкого. Старушка тоже.
— Ты гений, Андрюша.
— Не отвлекайся на обыденное. Понимаешь, к чему я? — Разговаривая с Лизой, Лубоцкий смотрел на старушку. — Место преступления закроют. Дуб не спилят, пока идет следствие. А снести дороховский дом, не обрушив его на дуб, никак не получится. Стратегически — пустяк, но тактическая отсрочка нам не помешает.
Трамвай остановился, ребята вышли.
— Но они скоро сообразят и переключатся на следующий дом. — Лубоцкий стал серьезен. — Например, на наш.
Дейнен повисла на его руке:
— В любом случае это займет время и заставит их нервничать, а значит, совершать ошибки.
Трамвай поехал дальше, старушка со шнурками цвета крыжовника внимательно осмотрела удаляющуюся в осеннем воздухе пару, суетливо достала телефон и позвонила.
* * *
— Вот скажи, Андрюша, если Толстой и Достоевский будут биться — кто победит?
— Пункт приема макулатуры победит.
— А папенька говорил, что Чехов.
— У тебя был папенька? — Лубоцкий покрылся изумлением.
— Не был, конечно, но я его выдумала, а то больно уж тяжело без папеньки.
— И кто он?
— Сварщик.
— Сварщик — любитель Чехова?
— Ну, Чехова он вспоминал только выпивши.
— И часто вспоминал?
— Постоянно. Как встанет с утра, так уже весь «в Москву, в Москву — на Курский вокзал». Там и зарезали. Пришел домой весь зарезанный, с жасминами в руках. А через неделю помер в Астапове не пойми от чего.
* * *
— Понял, мы тут рядом. — Толстощекая морда с рыхлым носом повернулась к водителю: — Езжай на Большой Трофимовский, видели их недалеко от бывшей водокачки.
Машина развернулась через две сплошные и, не обращая внимания на гудки, направилась в сторону Калачёвки.
* * *
— Надо позвонить Шерге и сказать, чтобы устроила вечеринку прощания с маман.
— Зачем?
— Гуманизм, толстовство, все такое. Как-никак, последние дни в семейном кругу, идиллические воспоминания, торт «Наполеон» с чаем. Наконец, долгожданные скелеты в шкафу, который придется открыть, чтобы взять теплые носочки для прогулки по Стиксу, там осенью дует. Торжество, хлопушки, проводы.
— Андрюша, не будет никакого Стикса, если мы не придумаем, как усадить ее в лодку.
— Ах да, литературные «затруднения». По-моему, это сущие пустяки, ничто не мешает тебе пропустить описание убийства и предъявить читателю уже готового повешенного.
— Убивать, с некоторыми оговорками, как раз никто не запрещает. Нельзя описывать способ убийства.
— Изъясняйся яснее.
— Смотри: можно предъявить труп, висящий на дубе, но говорить, что он был повешен, нельзя.
— То есть вешать можно, а говорить об этом нельзя?
— Именно!
— Счастье мое, это шизофрения.
— Это закон, Андрюша.
— Одно и то же, впрочем, неважно. — Лубоцкий, не останавливаясь, обнял длиннющей рукой крохотную Лизу и, согнувшись, поцеловал, попав губами в затылок. — Записывай: «На старом высохшем дубе висел труп женщины, умершей от неизвестных причин».
Лиза достала блокнотик имени Конька-горбунка и записала.
Слева медленно проехала полицейская машина, остановилась метрах в пятнадцати, из нее с трудом выбрались двое в форме. Один — толстый, второй — очень толстый, его туловище было перетянуто ремнем так, что бо́льшая часть находилась сверху. Казалось, отпусти пряжку — и весь он тут же вытечет через штаны на асфальт. Они грузно и как бы рассеянно двинулись навстречу. Лубоцкий и Лиза отклонились в сторону, но перетянутый с напарником преградили им путь. Андрей оглянулся: сзади приближалась еще одна столь же очаровательная парочка.
— Пойдете с нами, — сказал перетянутый. Когда он произносил слова, лицо его оставалось неподвижным, только губы жирными червями шевелились вокруг рта, как отрезанные пальцы брадобрея.
— Спасибо за приглашение, но у нас уроки еще не сделаны, приходите завтра, — отозвался Лубоцкий.
— А мне мама не разрешает ходить с незнакомыми уродами, — добавила Лиза. — Впрочем, я с уродами и сама как-то не очень.
Резиновая дубинка скосила Лубоцкого, пройдясь сзади по ногам. Вторая выела часть спины. Дальше удары пошли по голове, Лубоцкий закрылся руками, молча терпя и выжидая. Лиза закричала и бросилась на ближайшего, но кто-то уже держал ее сзади, бесцеремонно лапая и выкручивая руки.
Прохожие, издали завидев акт торжества правопорядка, заранее обходили, отворачивались и ускоряли шаг. Некоторые, напротив, останавливались, хотя и на расстоянии, и наблюдали, кто-то снимал на телефон.
Старушка в нестерпимо коричневых шнурках громко объясняла:
— Провокаторов поймали! Школу хотели взорвать!
Когда краснеющее небо опрокинулось и стало закатываться куда-то вбок и Лубоцкого поволокли к машине, он извернулся, ища глазами Лизу, но вместо нее увидел спрятавшегося в редеющей толпе мужичка лет тридцати, лицо которого сверху было скрыто ерепенистой бороденкой, а снизу — шапочкой с большой буквой M. Или это W, пытался сообразить Лубоцкий, смутно догадываясь, что «верх» и «низ», как и все прочие ориентиры в жизни человека, — понятия бесконечно зыбкие.
* * *
Лизы в
