Так тебе будет легче.
– Спасибо, гере Якоб, вы всегда были так добры ко мне, – поблагодарил его паренёк, – но я не могу не то что выпить вина – даже перекреститься: мои руки и ноги крепко связаны.
– Ну, это мы легко исправим, – достал свой кинжал ритмейстер. – Раз – и всё, – офицер быстро перерезал верёвки.
– Твои руки свободны. Пей, молись. А я, пожалуй, пойду. Тоже помолюсь. Попрошу у Него совершить чудо. Для тебя.
– Мы ещё увидимся утром? – спросил осуждённый.
– Всё в руках Всевышнего, – неожиданно для себя философски ответил Берониус. Быстро поднявшись, старик забрал свечу и вышел вон.
Спустя ещё минуту дверь вновь распахнулась, и мушкетёр, пнув Свечина сапогом, начал хищно ощупывать пространство вокруг его лежбища.
– Вот она! – наконец изрёк он торжествующе, подняв над головой бутылку. – Рейнское этому висельнику! Гере рейтарский ритмейстер слишком щедр. Лучше-ка я сам выпью за его здоровье. Почему за его? Ха-ха! Да потому что тебе, лазутчик, здоровье больше не понадобится!
Не мешкая он откупорил бутылку и стал жадно поглощать адскую смесь Якоба Берониуса. Спустя несколько мгновений пьяница зашатался и… Василий онемел от ужаса, когда рядом, чуть не придавив парня, рухнула грузная фигура мушкетёра. Солдат хрипел, хватался руками за горло, сучил ногами, а потом вытянулся и замер.
Приговорённому стало не по себе, но поняв, что его единственный тюремщик обездвижен, Свечин быстро взял себя в руки. Кое-что смысливший во врачевании, парень ощупал мушкетёра. Убедившись, что тот испустил дух, нащупал у шведа кинжал, вытащил его и разрезал верёвки на ногах.
«Вот чудо, о котором отправился молиться Берониус, и свершилось! Что ж, старик меня действительно спас, хотя и хотел просто-напросто отравить, дабы я не мучился в петле, – подумал попович. – Теперь надо выбраться из крепости и поспеть навстречу Потёмкину». В его голове мгновенно созрел план и, скользнув за дверь, мальчонка в своих светлых рубахе и портах буквально слился с бело-серой июньской ночью.
…Иван Лобухин проснулся в постели от ужасного сна: некто страшный и огромный, угрожающе скаля зубы, собирался перерезать ему глотку. Каков же был ужас новоявленного шведского дворянина, когда, открыв глаза, он увидел перед собой лицо поповского сына Василия и ощутил резкую боль от острия кинжала, приставленного к горлу повыше кадыка.
– Пикнешь – убью, – прошептал Василий. – Если понял, моргни, гад.
Соня заморгал, засопел носом. И зачем он, убоявшись русских стрельцов, остался ночевать в крепости у знакомого корнета, назначенного ночью со своими драгунами в караул? Об их дружбе знал весь город – не одну бутылку вина усидели как в скромной офицерской квартире, так и в богатом доме Лобухина, расположенном через Охту у самого берега. И вот, уже записанный Иваном в покойники попович явился свести с ним счёты. Благо знал куда идти!
– Слухай дале. В доме кто есть? – громким шёпотом спросил незваный гость. – Куда девался офицер? Бражничает где?
Иван смотрел на пришельца с того света широко раскрытыми глазами.
– Никого, да? Он в карауле? Несчастный моргнул несколько раз подряд.
– Добре. Не мешкая мы с тобой уедем из Ниеншанца. Всё одно он завтре наш будет.
Лобухин заморгал.
– А ты думал! Я вперёд послан всех христопродавцев счесть. Ты – первый.
Лобухин захрипел.
– Токмо не помирай ране назначенного свыше! Жить хошь, али тя, как принявшего ересь лютераньску, попросить воеводу в срубе спалить?
Дворянин быстро открыл и закрыл глаза.
– Значит, живота просишь?
Пленник подтвердил слова поповича выразительной мимикой.
– Ты дашь мне платье, лошадь, скажешь у ворот, что я твой слуга, а ты в дом свой, за Охту спешишь, дабы собрать и увезти всё добро подальше от русских. Ты – лютеранин и шведский дворянин, офицера ихнего клеврет[45]. К тому ж на меня донёс. Русские рядом, караульные поверят. Понял?
Иван быстро заморгал.
– И не подумай меня снова выдать. Сам не успею пырнуть в бок – ритмейстер Берониус поклялся зарубить тебя своей шпагой. А он слов на ветер не бросает. Ясно?
Лобухин моргнул.
– Ну, давай одёжу. Мост переедем – отпущу, вали куды хошь, токмо нашим не попадайся, христопродавец, – неохотно убрал кинжал от дворянского горла Свечин.
Заложник поповича вскочил с кровати, которую, как оказалось, изрядно обмочил от страха, тяжко задышал и принялся выполнять приказ Василия, отыскивая в сундуке корнета платье похуже, кое пристойно носить слуге. Конечно, он жалел, что его слуги – два ражих мужика, вооружённых добрыми шведскими кинжалами, – остались за Охтой, но теперь-то надо было спасать свою шкуру. И ему взаправду было лучше убраться подальше от крепости, сумасшедшего ритмейстера с его шпагой и русских стрельцов с их воеводой, который не помиловал бы доносчика и предателя веры. Шпага, кинжал, петля, костёр, топор – выбор у Лобухина был не из приятных. Но если попович сдержит слово, можно было удрать в Ругодив[46], к сильному гарнизону, за крепкие стены…
План Свечина удался: упоминание имени гере генерал-губернатора барона Густава Горна и столь ясно – в виде двух серебряных талеров – выраженная боязнь дворянина за своё имущество, которое могут расхитить русские, отворило перед верным подданным короля Карла и его слугой ворота Ниеншанца. Быстро преодолев деревянный мост через Охту, всадники пришпорили лошадей. Проскакав с полверсты вдоль берега реки, Лобухин обернулся и глянул на своего спутника, как бы спрашивая: что теперь?
– Езжай себе с Богом! – поигрывая кинжалом размеренно произнёс Василий. – Был бы ты православным – сказал бы: молись, свечу Николе Угоднику поставь. Что вы там лютеране-нехристи делаете в таком разе – не ведаю и ведать не хочу! Но ежели ещё хучь раз увижу твою харю, злохитренный сын дворянский – пришибу.
Лобухин, не заставляя себя уговаривать, молча отъехал прочь, а чудом спасшийся Василий направил лошадь вдоль реки, к знакомым зарослям камыша, – в них, подальше от чужих глаз, держал лодку с парой вёсел, мачтой и парусом его знакомый православный чухонец, живший неподалёку и всегда разрешавший попу с сыном рыбачить на его утлом судёнышке.
Выйдя на вёслах на речной простор, Свечин удивился редкому в этих, обычно со всех сторон продуваемых местах, безветрию, но будучи, как и все жители приневья, умелым гребцом, спокойно направил лодку мимо Ниеншанца, в коем совсем скоро, конечно же, заметят его отсутствие, к спокойной в этот предутренний час Неве. Благополучно миновав крепость, Василий налёг на вёсла и поспешил навстречу судам воеводы Потёмкина.
Первые струги парнишка заметил, когда солнце стояло уже высоко – и, стянув мокрую от пота и речной сырости рубаху, замахал ею над головой. Убедившись, что махнули
