фактов. Безусловно, Гире и его коллеги разделяли с сибирскими участниками дискуссии долгосрочные цели оседлости и русификации. Но они сомневались, что для этого пришло время, поскольку, по их наблюдениям, лишь немногие казахи имели какое-либо представление о собственности, выходящей за рамки общинных прав. Как сообщил Гейнсу местный информатор Али-Мухамет Сейдалин, те немногие, кто имел понятие о частной собственности, использовали это понимание, чтобы скапливать огромные богатства и эксплуатировать соседей[160]. А пока ситуация не изменилась, Комиссия, с целью предотвратить злоупотребления и облегчить тяготы и лишения кочевников-скотоводов, согласилась с давним мнением Безака: на данный момент единственно возможной формой землепользования среди казахов из-за их кочевого образа жизни является общественное использование земли[161]. В качестве меры переходного характера Комиссия разрешила казахам возводить на своих участках в зимних лагерях строения, которые, будучи приведенными в порядок, могли быть переданы по наследству или отчуждены[162]. Но крупномасштабное расширение частной собственности на землю и связанные с этим естественные ограничения пастбищного кочевья оставались делом будущего.
Представления о географии степи повлияли также на мнение Комиссии по поводу агентов возможной будущей оседлости казахов. Поскольку они видели только признаки того, что казахи осели в регионах, где мобильность не была необходима для выживания, они пришли к выводу, что было бы ошибкой ожидать успеха от массового планового освоения земель: в этом смысле открытые просторы на карте вводили в заблуждение[163]. Большая часть степей, особенно вокруг Оренбурга, никоим образом не могла быть использована для земледелия. Вместо этого, утверждали они, требовалась добровольная и свободная колонизация; правительству она бы почти ничего не стоила, а вопрос о пригодности степи для колоний поселенцев решился бы сам собой: поселенцы, оказавшиеся в бесперспективных районах, просто сменят род занятий или уедут[164]. По мнению Комиссии, такой осторожный подход также защитил бы казахское скотоводство, принеся тем самым пользу и самим кочевникам, и хозяйству всей Российской империи[165]. Земля могла быть получена от государства или отдана целым казахским общинам путем коллективного голосования; это развеяло бы опасения оппонентов Комиссии, что частная собственность повлечет за собой продажу земли, что принесло бы пользу лишь отдельным лицам, а не сообществу в целом[166]. Небольшая колония переселенцев, которая в результате возникнет естественным путем, станет архипелагом русских торговых и сельскохозяйственных поселений; в регионах, пригодных для земледелия, они будут смешиваться с оседлыми казахами и продвигаться в море кочевников-скотоводов, постепенно цивилизующихся благодаря близости городов.
При том что, как утверждала Комиссия, состояние ее знаний на тот момент говорило в пользу такого подхода, эта позиция также, по сути, означала снятие с себя ответственности за окончательное решение о колонизации и оседлости до получения более достоверных данных. Автор объяснительной записки Комиссии высказал мнение, что было бы преждевременным делать какие-либо существенные выводы о возможности крупномасштабной колонизации: для этого необходимо было провести экономическое обследование, с помощью которого можно точно определить количество подходящих земель[167]. Однако немногочисленные геодезисты, имевшиеся в распоряжении Министерства государственных имуществ, были уже перегружены работой и не могли взять на себя новую гигантскую задачу по исследованию степи[168]. Таким образом, благоразумие и целесообразность требовали постепенных действий. Но позитивистские предпосылки, лежавшие в основе этой формулировки, подготовили почву для радикального изменения политики в течение трех десятилетий. Когда царское правительство решит, что теперь оно располагает возможностями, чтобы исследовать степи, благоразумие будет отброшено и меры, предназначавшиеся для защиты кочевников и их образа жизни, приведут к их уничтожению.
Комиссия придерживалась столь же осторожного подхода к суду биев: ее взгляд на расширение его компетенций был максимально приближен к «курсу Катенина». Конечно, члены Комиссии находились под впечатлением от положительных оценок, поступавших от местных посредников. Это были казахи, разделявшие взгляды Ч. Валиханова. Суд биев – вещь хорошая и полезная, но его извратила связь с администрацией, а в особенности произвол казахских чиновников, которые вмешивались в его решения; более независимый суд биев лучше послужил бы своей цели [Гейнс 1898: 69–70,104, 110]. После беседы с А.-М. Сейдалиным Гейнс в своем «Дневнике» высказал принципиальную точку зрения на этот вопрос: «Я стараюсь восстановить его [суд биев] всеми зависящими от меня силами» [Там же: 104]. Более того, в том понимании недавней истории степи, которое сложилось у Комиссии, случаи, когда казахов судили исключительно по общим законам Российской империи, служили не «соединению» русских и казахов, а, наоборот, их «разъединению»[169]. Беседы с казахами и их опыт показали, что некоторые преступления, которые, как представлялось, угрожали порядку в степи, в первую очередь баранта, были настолько тесно связаны с устоявшейся социально-экономической жизнью казахов, что должны были оставаться в компетенции традиционных судов[170]. Однако Комиссия не могла согласиться на полную самостоятельность судебной системы, за которую ратовали местные информаторы. Скорее, предлагалась система нескольких пересекающихся судов, через которую государство постепенно увеличивало бы контроль над степной правовой системой (посредством выборов и поддержки официальных биев и предоставления казахам права обращаться в царскую судебную систему)[171]. Но первым и основополагающим принципом реформированной системы судопроизводства должно было стать, как предлагали Катенин и другие, восстановление, по выражению Бирса, казахского «народного суда»[172]. Этнографические знания и хорошее административное чутье, казалось, указывали в этом направлении.
Эти предложения Степной комиссии больше всех прочих всполошили министерства, в которые они были отправлены на рассмотрение. В. П. Бутков, бывший председатель упраздненного Сибирского комитета и ключевая фигура в разработке и проведении судебной реформы 1864 года, отстаивал в вопросе о баранте строгое соблюдение правопорядка.
Баранта, как известно, состоит в вооруженном нападении одной массы киргизов на другую и сопровождается насильственным угоном скота, захватом другого имущества, и нередко самым убийством. Очевидно после этого, что баранта совмещает в себе элементы самого разрушительного свойства и потому непосредственно принадлежит к категории деяний, нарушающих общественный порядок и спокойствие[173].
Таким образом, оставлять ее вне сферы деятельности царской администрации было бы крайне неразумно. Представители Министерства иностранных дел во главе с А. М. Горчаковым пошли в своих принципиальных возражениях даже дальше Буткова. Они спрашивали: действительно ли Комиссия считает уступки переходной мерой, способной постепенно внушить гражданственность полудиким кочевникам? Если так, то каким образом согласие с ложными представлениями кочевников об очевидных насильственных и опасных преступлениях способствует достижению этой цели?[174] Предложения Комиссии не только не соответствуют стандартам, которые она сама себе установила, но и нанесут ущерб престижу и авторитету имперского правительства в глазах казахов, возможно, безвозвратно[175]. Перед лицом такой организованной и широкой оппозиции Комиссия была
