Степан Трофимович машинально подал руку и указал садиться;посмотрел на меня, посмотрел на Липутина и вдруг, как бы опомнившись, поскореесел сам, но всё еще держа в руке шляпу и палку и не замечая того.
– Ба, да вы сами на выходе! А мне-то ведь сказали, что высовсем прихворнули от занятий.
– Да, я болен, и вот теперь хотел гулять, я… – СтепанТрофимович остановился, быстро откинул на диван шляпу и палку и – покраснел.
Я между тем наскоро рассматривал гостя. Это был еще молодойчеловек, лет около двадцати семи, прилично одетый, стройный и сухощавый брюнет,с бледным, несколько грязноватого оттенка лицом и с черными глазами без блеску.Он казался несколько задумчивым и рассеянным, говорил отрывисто и как-то неграмматически, как-то странно переставлял слова и путался, если приходилосьсоставить фразу подлиннее. Липутин совершенно заметил чрезвычайный испугСтепана Трофимовича и видимо был доволен. Он уселся на плетеном стуле, которыйвытащил чуть не на средину комнаты, чтобы находиться в одинаковом расстояниимежду хозяином и гостем, разместившимися один против другого на двухпротивоположных диванах. Вострые глаза его с любопытством шныряли по всемуглам.
– Я… давно уже не видал Петрушу… Вы за границей встретились?– пробормотал кое-как Степан Трофимович гостю.
– И здесь и за границей.
– Алексей Нилыч сами только что из-за границы, послечетырехлетнего отсутствия, – подхватил Липутин, – ездили для усовершенствованиясебя в своей специальности, и к нам прибыли, имея основание надеяться получитьместо при постройке нашего железнодорожного моста, и теперь ответа ожидают. Онис господами Дроздовыми, с Лизаветой Николаевной знакомы чрез Петра Степановича.
Инженер сидел, как будто нахохлившись, и прислушивался снеловким нетерпением. Мне показалось, что он был на что-то сердит.
– Они и с Николаем Всеволодовичем знакомы-с.
– Знаете и Николая Всеволодовича? – осведомился СтепанТрофимович.
– Знаю и этого.
– Я… я чрезвычайно давно уже не видал Петрушу и… так малонахожу себя вправе называться отцом… c’est le mot;[51] я… как же вы егооставили?
– Да так и оставил… он сам приедет, – опять поспешилотделаться господин Кириллов. Решительно, он сердился.
– Приедет! Наконец-то я… видите ли, я слишком давно уже невидал Петрушу! – завяз на этой фразе Степан Трофимович. – Жду теперь моегобедного мальчика, пред которым… о, пред которым я так виноват! То есть я,собственно, хочу сказать, что, оставляя его тогда в Петербурге, я… однимсловом, я считал его за ничто, quelque chose dans ce genre.[52] Мальчик,знаете, нервный, очень чувствительный и… боязливый. Ложась спать, клал земныепоклоны и крестил подушку, чтобы ночью не умереть… je m’en souviens. Enfin,[53]чувства изящного никакого, то есть чего-нибудь высшего, основного,какого-нибудь зародыша будущей идеи… c’était comme un petit idiot.[54]Впрочем, я сам, кажется, спутался, извините, я… вы меня застали…
– Вы серьезно, что он подушку крестил? – с каким-тоособенным любопытством вдруг осведомился инженер.
– Да, крестил…
– Нет, я так; продолжайте.
Степан Трофимович вопросительно поглядел на Липутина.
– Я очень вам благодарен за ваше посещение, но, признаюсь, ятеперь… не в состоянии… Позвольте, однако, узнать, где квартируете?
– В Богоявленской улице, в доме Филиппова.
– Ах, это там же, где Шатов живет, – заметил я невольно.
– Именно, в том же самом доме, – воскликнул Липутин, –только Шатов наверху стоит, в мезонине, а они внизу поместились, у капитанаЛебядкина. Они и Шатова знают и супругу Шатова знают. Очень близко с нею заграницей встречались.
– Comment![55] Так неужели вы что-нибудь знаете об этомнесчастном супружестве de се pauvre ami[56] и эту женщину? – воскликнул СтепанТрофимович, вдруг увлекшись чувством. – Вас первого человека встречаю, личнознающего; и если только…
– Какой вздор! – отрезал инженер, весь вспыхнув. – Как вы,Липутин, прибавляете! Никак я не видал жену Шатова; раз только издали, а вовсене близко… Шатова знаю. Зачем же вы прибавляете разные вещи?
Он круто повернулся на диване, захватил свою шляпу, потомопять отложил и, снова усевшись по-прежнему, с каким-то вызовом уставилсясвоими черными вспыхнувшими глазами на Степана Трофимовича. Я никак не могпонять такой странной раздражительности.
– Извините меня, – внушительно заметил Степан Трофимович, –я понимаю, что это дело может быть деликатнейшим…
– Никакого тут деликатнейшего дела нет, и даже это стыдно, ая не вам кричал, что «вздор», а Липутину, зачем он прибавляет. Извините меня,если на свое имя приняли. Я Шатова знаю, а жену его совсем не знаю… совсем незнаю!
– Я понял, понял, и если настаивал, то потому лишь, чтоочень люблю нашего бедного друга, notre irascible ami,[57] и всегдаинтересовался… Человек этот слишком круто изменил, на мой взгляд, свои прежние,может быть слишком молодые, но все-таки правильные мысли. И до того кричиттеперь об notre sainte Russie разные вещи, что я давно уже приписываю этотперелом в его организме – иначе назвать не хочу – какому-нибудь сильномусемейному потрясению и именно неудачной его женитьбе. Я, который изучил моюбедную Россию как два мои пальца, а русскому народу отдал всю мою жизнь, я могувас заверить, что он русского народа не знает, и вдобавок…
– Я тоже совсем не знаю русского народа и… вовсе нет времениизучать! – отрезал опять инженер и опять круто повернулся на диване. СтепанТрофимович осекся на половине речи.
– Они изучают, изучают, – подхватил Липутин, – они уженачали изучение и составляют любопытнейшую статью о причинах участившихсяслучаев самоубийства в России и вообще о причинах, учащающих или задерживающихраспространение самоубийства в обществе. Дошли до удивительных результатов.
Инженер страшно взволновался.
– Это вы вовсе не имеете права, – гневно забормотал он, – явовсе не статью. Я не стану глупостей. Я вас конфиденциально спросил, совсемнечаянно. Тут не статья вовсе; я не публикую, а вы не имеете права…
