На тумбочке и под кроватью везде валялись использованные шприцы и упаковки от обезболивающих. С таким набором лекарств тимарх должен был несколько дней пребывать в болезненном мире комы, но его белесые сухие губы на глазах принимали нормальный вид, сбрасывая корки некротических тканей. Хруст костей и урчание его живота под грязной простыней будто скрывали жизнь неведомого механизма под покрывалом. На лицо Хетта, сменяя расслабленное выражение, пришла гримаса боли. Лекарство словно лечило одно, и калечило другое.
— Сработало? — робко спросила я и сразу пожалела об этом. Владыка метнулся в кровати, сбивая простыни и два озверевших голодных глаза устремились ко мне.
— Её!
Я не успела отступить на шаг, как сброшенная простыня исторгла из себя грязное в сваленых экскрементах тело тимарха. Мэхмет, настойчиво подвел меня к худому, поднимавшемуся владыке. Мне в нос сразу бросился запах немытого тела, но я поборола желание отвернуться и протянула руку. Губы Хетта прочертили по моей руке путь от запястья к локтю, и щека прильнула к крупной вене на сгибе руки. Владыка провел ухом вдоль рисунка вен и втянул ноздрями запах теплой после полуденного солнца кожи. Со стоном наслаждения он впился зубами, в большой как канат сосуд и с громкими глотками выпил, наверное, стакан, прежде чем отстранился, зажимая похолодевшее предплечье над веной.
Он был на голову выше меня и смотрел сверху вниз как удав на кролика, которому обещал свободу, но не спешит отпускать из стальной хватки колец. Мне стало неуютно от его близости и наготы даже больше, чем от смрада, стоящего в этой комнате. Поймав мой смущенный взгляд, лишь на мгновение опустившийся на его мохнатые ноги и опущенный член, он громко рассмеялся и бросил своим товарищам:
— В подвал. Я слышу, он еще жив.
Мэхмет первым бросился из комнаты наружу, оставив меня в руках владыки. Пошатываясь, Хетт вывел нас из комнаты, небрежно нацепив на бедра какую-то скатерть. Его движения все больше обретали уверенность, когда мы свернули к лестнице, ведущей в цокольные помещения. Здесь уже мне понадобилось поддержать его, потому что его стошнило чем-то желтым вперемежку с кровью. Наконец, преодолев ступени, мы оказались в длинном коридоре с множеством дверей, и за ближайшей раздавались хриплые крики.
— Я слышу ваши чертовы шаги, идите сюда, сукины дети. Я покажу вам, чего стоят мои руки!!! — он потерял голос, но его невозможно было не узнать. В дверь полетел какой-то предмет, когда шедший впереди Мэх словил его на лету.
Когда я влетела в комнату кудрявый уже поил Жана из разорванной вновь руки. В темноте я различила матрас на полу и кучу свалянного тряпья, ужасный гнилостный запах и все те же фекалии. В центре две обнявшиеся фигуры на полу в темноте, освещаемые лишь дверным проемом. Пытаясь найти свет, я приблизилась, шаря рукой по стене.
— Уведи ее! — заревел Мэхмет, и меня с силой вытолкнули за дверь чьи-то руки.
— Что происходит? — в непонимании уставилась я в раскрытую дверь, где в темноте исчезли голоса Мэхмета и владыки Хетта.
На матрасе, путаясь в грязных коричневых бинтах изможденный человек шевелил обглоданной до скелета левой культей, на которой в ошметках мяса висели четыре пальца без мизинца.
— Жан, что с твоей рукой? — я сжалась в комок от его голоса, подтянув дрожащую ладонь ко рту.
— Детка, это всего лишь крысы. Не бойся. — Голос Жана звучал вкрадчиво, голодно, жадно. Как у подводного удильщика, который сейчас предложит тебе зайти к нему на огонек.
— Не-а, — протянул Люсьен со злорадным любопытством, подталкивая меня в комнату. — Крысы сначала съедают живот и хрящи на ушах. Иди, они подержат его, пока ты будешь кормить.
На грязном матрасе двое держали за плечи полуживого и посиневшего Жана, который рвался мне навстречу, но смотрел не в глаза, а на сжатую в локте руку, по которой стекала тонкая красная линия.
— Ты все такая же сладкая, моя малышка. А Люсьен все такой же мудила. — Жан был безумен, его уши были на месте, а на левой руке были следы человеческих зубов. — О, не смотри, детка, это тебя расстроит. Но я думал о тебе, все эти дни. Я представлял.
— Держите крепче, а то он ее убьет. Схожу за холодильником — Раздалось сзади, и дверь захлопнулась. Комната погрузилась в полную темноту, в которой в паре метров от меня раздалось нетерпеливое урчание. Я сделала несколько шагов и, нащупав край матраса, заползла на него и наугад потянулась рукой вперед. Мои пальцы уткнулись в лоб, и Жан лицом приласкался к моей ладони. Ловя ртом медлительные движения, он щелкнул зубами в воздухе, и мне удалось схватить его за горло. Приблизившись, я почувствовала по звуку, что слева от меня над Жаном нависал Хетт, а правое плечо сжимал кудрявый в неизменной шуршащей куртке.
Удерживая мечущегося за нижнюю челюсть, сдавливая пальцами через щеки и не давая сомкнуть зубы, я поднесла окровавленный локоть к его лицу, и он принялся вылизывать кровавую дорожку, стекающую от внутренней части локтя к острой внешней косточке. Надавливая языком на свежую рану, Жан лакал набегающую кровавую лужицу и со свистом втягивал носом запах вспотевшей на жаре кожи.
— Чем здесь так пахнет? — я сморщила нос, матрас разил неимоверно тлетворным чем-то сладко-приторным, что запах казался густым и удушающим.
— Гангрена. Его ноги гнили три дня. А он все твердил, что если ему предстоит быть человеком, то не хочет, чтоб девчонки смотрели на него как на калеку. — Раздалось слева.
— Даже без ног, я буду красивее тебя. — Промурчал Жан. — Боже, какая ты вкусная. Я готов убивать, чтобы только пить тебя в одиночку.
— Это будет длинный список убийств, лучше забудь об этом. Ты можешь встать?
— Надеюсь, что да.
Он оттолкнулся, и по звукам его стошнило в метре от меня.
— Вот, черт, прости.
— Все хорошо, — ответил Жану Хетт, — твой желудок умирает, так и должно быть. Скоро будешь в норме.
Дверь отворилась, и лампа из коридора осветила в полуметре от меня сгорбленную фигуру на матрасе, с виноватым видом прячущую за спину затянутую новой розовой тканью кисть. Я встала, мы уже были в комнате одни. Накрыв блевотину на матрасе каким-то чудовищным пледом, я попыталась помочь Жану встать. Его ноги еле двигались, но он все равно схватился за валяющиеся в стороне брюки, и принялся одеваться, не замечая разорванных штанин. Рубашка. Брюки. Туфли. Все тот же Жан, но грустнее и, словно жеваный крокодилами.
Подъем из подвала дался нам тяжело, хоть я и старалась отвлекать его рассказом о походе в лабораторию, пока он старательно скрывал боль от каждого шага. Я и сама выбилась из сил, как только мы оказались на верхней ступеньке.
— Чей это дом?
— Не дом, лупанар. Бордель для еды. Здесь никто не живет, только приезжают ночью.
В гостиной с наглухо закрытыми от света окнами вели оживленную беседу Хетт и Убанги. Мэхмет отдыхал на диване и пил, судя по виду красное вино, початая бутылка стояла на столике, он предложил и мне бокал, когда Жан тяжело опустился рядом.
