будто деловые, свет выключили, пять минут подождали, а тут расчихался Набалдашник и всю церемонию испортил: у вас, говорит, Фаршированные Духи перцем разговляются, а у меня слюнки текут!.. (время, действительно, к обеду шло, и у нас под ложечкой сосало)… Давайте, говорит, сначала наедимся вволю, потом покурим, а уж потом Фаршированными Духами займёмся. И мы пошли к Набалдашнику в гости щи жрать, ибо жена его с вечера звонила и предупредила, что на свиной рульке щей наварит. А когда мы наелись и ко мне домой, вернулись, то оказалось, что Фаршированные Духи все окурки из пепельницы украли и смылись, и курить теперь нечего. Вот и пришлось нам вдвоём с Набалдашником вечер коротать в печали, без окурков. Вроде обиделся на меня Набалдашник, больше не звонит и не пишет.
— Ну, таких обидчивых гостей лучше в дом не приглашать. — заметил я. — Прямо у дверей дать отворот-поворот.
— А где нам других гостей взять? — навострились Ослиные Уши. — Мы существа по природе обидчивые, а нормального человека в гости хрен дождёшься.
— Да. — грустно прибавила Нога. — Человек в нашем лесу — гость из редчайших. Всё больше гостят, извините, некие самосотворённые сути и предметы быта. Удивляться-то особо и нечему. Приходится терпеть тех, что есть.
— Это вы без шуток говорите, что здесь нечем удивляться? — привскочил я со стула. — Да я, представьте себе, со вчерашнего вечера только и делаю, что всему удивляюсь.
— Да это просто с непривычки. — посочувствовала мне Нога.
— Но мозгам от этого не легче.
— Неужели вы внезапно окунулись в мир чудес? — озорно скрипнули Ослиные Уши. — Разве вы не принимаете это всё за пустяки, которым не стоит удивляться?..
— Да вот представьте себе! — спешно заговорил я, обращаясь то к Ноге, то к Ослиным Ушам. — Я вчера выпрыгнул из поезда, заблудился в лесу, напугался и почувствовал себя неловко…. затем я неоднократно чувствовал себя неловко, словно под ногами разверзлась земля — огромная ямина такая, которую никак не перепрыгнешь и не обойдёшь… но всё же, до поры до времени, я сталкивался с нормальными (допустимо нормальными) ситуациями: и лес, и опушка, и предполагаемый лось на ужин… мне было страшно, но я терпел, насколько хватало моего терпения, соображая, что мир не позволит себе постоянно заглядывать в моё оконце и улыбаться ясным солнышком, ведь я не наивен, хотя — в каких-то чисто детских полусонных измышлениях — и верю в чудеса… но можно просто удивляться сложившимся обстоятельствам, а можно начинать быстро охреневать… если, скажем, волки станут кудахтать курицами (хотя, конкретно в моём случае, они не закудахтали), Балда Ивановна примется гулять с Чёртом Шпареным, а некто Максим Ильич вылезет из-за печки и приготовит нам пюре из трупов!.. Это всё никак не может не считаться нормальным и недостойным удивления. Ни с каких позиций Гегеля и Канта подобная нормальность не принимается в расчёт, и я очень долго мог бы вам это доказывать, что называется, на пальцах, если б мы с Ногой не условились про всё это напрочь забыть, и оттого я ничего вам объяснить не смогу!.. Поверьте, в этом нет моей вины.
— Мы вас прекрасно поняли и не собираемся набрасываться с упрёками. — согласно закивали Ослиные Уши. — Вы хотите сказать, что до тех пор, пока не прилегли отдохнуть на лесной опушке, с вами ничего особо удивительного не происходило. Вы намекнули на «некоторую допустимость ненормальных ситуаций под бдительным административным надзором», которой вы подчинялись большую часть своей жизни… и вот тут, непосредственно в домике Ноги, вынужденно столкнулись с непозволительными странностями, что вас взволновало и о чём вы попытались нам сказать!!
— Я, собственно, почти так и сказал.
— Вы почти так и сказали. Во всяком случае, мы вас прекрасно поняли.
— Меня здесь чуть было не сожрали — а вы говорите, что этаким пустякам удивляться не стоит.
— Да ведь все кого-то жрут. — попробовали улыбнуться Ослиные Уши.
— Да пускай все… но меня-то зачем?? — я недовольно вздёрнул подбородок и запыхтел. — И ещё я хочу сказать, что раньше смотрел на Ногу, и видел не только Ногу, а нечто большее и непостижимое разуму. А теперь я смотрю на вас, и вдруг понимаю, что вы — это Ослиные Уши!.. Я это отчётливо вижу и пытаюсь постичь разумом, но невольно и очень плохо гармонирую с очерченной ясностью, с той точкой зрения про суть вещей, основные положения которой я позволяю себе забыть. Впрочем, это не важно — что и когда я позабуду. Отныне я намереваюсь настойчиво одуревать.
Ослиные Уши вздрогнули и обратились к Ноге:
— В чём дело, раскрасавица ты ненаглядная? чего это у тебя гость одуревать принялся?..
— Я не знаю. — заволновалась Нога. — Я его лишь чаем поила, да ещё он курицы покушал маленько.
— Да, я кушал печенье и курицу. — подтвердил я.
— Может быть, Филушка, вы не одуреваете, а просто сочиняете? — усомнились Ослиные Уши.
— Не знаю… сочинять я мастак, здесь готов похвастаться, но сейчас одуреваю… и с каждым вашим словом одуреваю всё больше и больше!..
— Может, вы от чая одуреваете? — засуетилась Нога. — Я вам больше чаю не налью, хлебайте прямо так воду, из ведра.
— Не припомним, чтоб от чая люди одуревали. — призадумались Ослиные Уши. — Вот когда чай одуревал — этот случай мы знаем. Этот случай мы навсегда запомним, нам тогда досталось почём зря.
Я дружески прихлопнул ладонью по чайнику, показывая, что как раз к нему претензий не имею. Чайник одобрительно присвистнул.
— Филушка, вы сказали, что сочинять мастак. — шутливо заговорила Нога. — А ведь я сразу так и подумала, что у вас поэтическая натура. Все поэты, безусловно, со странностями, с порывами во внезапное непроверенное чувство… Одурение — лишь предлог, лишь приглашение к путешествию по вдохновению. Вот одна наша подруга очень чутка к поэзии, и она несомненно была бы для вас лучшей собеседницей, чем мы…
— Какая подруга? — спросил я.
— А такая, которой вы абсолютно пренебрегаете. — послышался чей-то обиженный голосок.
Я оглянулся на дверь и принялся с любопытством разглядывать ещё одну гостью, которую до сих пор умудрялся не замечать. У порога нетерпеливо переминалась крупная резиновая кукла, схожая по росту с ребёнком трёх-четырёх лет. Очень чистенькая и хорошенькая, в скромно-шёлковом платьице голубой расцветки с вопиюще-алыми бантиками в виде роз и блестящими тесёмочками. На ножках кукла носила мягкие матерчатые сапожки до колен и трепетно-кружевные панталончики, очень симпатичного и не стыдливо зияющего
