Сергей Трофимов
ПРОСТАЯ ИСТОРИЯ
Рождественская сказка
Вот и прошел еще один год — прошел, оставив нам воспоминания и тихую тоску о несбывшейся мечте. Мы зажигаем новые свечи, надеясь на лучшие времена. Мы накрываем стол, и запах хвои уносит наши мысли к прошлому счастью. Но сердце томится о чуде, сердце знает и ждет, ибо лишь в такие дни, дни Рождества, случаются самые светлые и удивительные события.
Блаженны те, кто встречает этот праздник в кругу семьи. Блаженны те, кто имеет кров, еду и стол для свечи. Но мой рассказ не о них. Я старик, и мне трудно судить о нынешних временах. Однако судить их стоит.
Каждый город в пору своей зрелости обретает семь чудес света. Я не знаю, сколько чудес у тьмы, но мне кажется, что люди, уничтожая одно, порождают другое. Помните, когда-то на Набережной в Риге цвела сирень. Там были аллеи и влюбленные на скамейках. А потом это чудо убили, и птицы любви улетели в другие места. Точно так же мы теряем теперь и доброту. Я слышу ее предсмертный крик в новостях по радио, и она прощается со мной глазами голодных детей и бездомных нищих.
Они уже улетают — ласковые птицы доброты…
* * *
В церкви было уютно и тепло. В воздухе пахло ладаном, и ярко горели свечи. Из-за женских платков и седых голов доносился голос священника.
— «И сказал Он им: истинно, истинно говорю вам, что Я дверь овцам… Я есмь дверь: кто войдет Мною, тот спасется, и войдет, и выйдет и пажить найдет. Вор приходит только для того, чтобы украсть, убить и погубить. Я пришел для того, чтобы имели жизнь и имели с избытком».
Михалыч сдернул шапку и втиснулся в толпу. После мороза посеченную руку кололо, как горячими иглами. Но он уже привык к морозу и уколам судьбы. Что сделаешь — не у каждого она похожа на сахар. Был и он когда-то счастливым: имел семью, работу, уважение. До сорока годов служил в саперных частях — «баюкал» ржавые снаряды и сворачивал им злые головы. Где он только землицу не ковырял: и в вентспилском порту, и на слокском ЦБЗ, и у лудзенской больницы. Семь смертей миновал, а попался на газовом баллоне. Выносил соседского мальчонку из горевшего дома, да тут его и накрыло — два пальца оторвало, ногу покалечило, подырявило тело, как сито.
Списали Михалыча вчистую, пенсию дали — живи, мол, радуйся. А радости не получилось. Разъехались дети по далеким далям, умерла жена, и стал он под старость нищим по кличке «Оккупант». Говорят, если сокола в клетке держать, разрывает он себе грудь в тоске по свободе. Вранье все это. Привыкает сокол к унижению. Вот и Михалыч привык.
— Господи, — шептал он, — где же жизнь та с избытком? Поверни ко мне свое лицо, пожалей несчастного человека. Два дня не ел… Не сплю ночами от болей. Забрал бы ты меня к себе. Уж больно тоскливо мне жить ныне стало…
Тепло толпы отогрело закоченевшее тело. Покатились по его щеке горячие слезы, застревая в недельной щетине. И вдруг услышал он в своем уме далекий голос: «Я есмь пастырь добрый; и знаю Моих…»
Из церкви Михалыч вышел с радостным сердцем. Надежда — она ведь, как ветер — то к небу поднимет, то по камням протрет. Шальная племянница судьбы. А город жил в ожидании праздника. В витринах горели лампочки гирлянд. За стеклами мелькали лица красивых женщин, и люди спешили по тротуарам в веселой и радостной спешке, как будто уже опаздывали к столу, за которым собрались друзья и близкие.
— Эй, хромой! Подойди!
Он обернулся и увидел богатого господина, который стоял рядом с коричневым «ягуаром». Господину было чуть больше двадцати, но кольца на руках выдавали в нем сына богатых родителей.
— Слышь, старичок. У меня к тебе такое дело. Через час я привезу к этому дому своих друзей. Мы приедем на трех машинах, но сам я буду во второй. Сечешь? Когда мы выйдем, ты подойдешь ко мне, встанешь на колени и попросишь милостыню. Ну, типа, «Пожалей, кормилец, не дай умереть от голодной смерти. Спаси, как спасал в прежние дни». Я дам тебе десять-двадцать евро, и ты уйдешь. Годится?
Михалыч покраснел. Жизнь обкатала его, как морскую гальку, но становиться на колени перед каким-то юнцом…
— Нет, я не могу. У меня…
— Все без обмана, старик. Скажешь речь, и свободен. Такие деньги за пять минут! Не дури! Соглашайся!
Деньги были большие, и Михалыч согласился. Орел за решеткой и тот рвет мясо из рук, так что уж тут говорить о гордости человеческой.
Сев на скамью у трамвайной остановки, он начал ждать. Мороз пробирался под порванное пальто, хватал его за нос и щеки. Но Михалыч знал, как обмануть собачий холод. Он прикрыл глаза, вспоминая былые дни. Перед ним замелькали лица детей и покойной супруги. В печи пылал огонь, а на столе посреди закусок и снеди стоял запотевший графинчик с водкой. Маша хлопотала у плиты. Высокая елка упиралась макушкой в потолок, и мишура на лохматых ветках сверкала, словно иней в погожий день.
Он вздрогнул и с испугом вынырнул из сна. Неужели проспал? Вот тетеря…
Свои именные часы Михалыч продал год назад. Потом продал медали и библиотеку Маши. Но денег все равно не хватило, и хозяин дома выгнал его, как паршивого пса. А ведь раньше считались добрыми соседями.
Взглянув на часы солидной дамы, сидевшей рядом с ним на скамье, он вскочил и хромая потрусил к большому, нарядно освещенному дому. Михалыч едва успел добежать до ажурных ворот, когда у обочины остановились три машины. Он с ходу упал на колени перед хмельной компанией молодежи и протянул дрожавшие руки к своему благодетелю.
— Не дай умереть голодной смертью, кормилец, — прохрипел он пересохшим горлом. — Помоги несчастному во имя Христа!
Упитанный отрок в расстегнутой шубе вальяжно осмотрел своих удивленных друзей и вдруг ударом ноги повалил Михалыча на грязный асфальт.
— Много вас таких попрошаек, а я один, — процедил он сквозь зубы.
Его друзья захохотали.
— Ну, круто, брат! Ну, ты его уделал!
— Ах, ты, гад! — зашипел старик, даваясь от слез обиды. — Ты же сам меня попросил…
Кто-то с оттягом пнул его в живот, и он задохнулся от боли. Низкие тучи метнулись к нему и впились в мозг,
