Ёлка искусственная. Крашенный пластик на алюминиевом каркасе.
Анфиса энергично притворилась, что счастлива. Ей хотелось убедить саму себя: да! Вау! Волшебство! День рождения!
— КУЛО!
— КУЛО!
Он явился им. Шустрый черт, читающий в микрофон:
— Я дышу за нас двоих,
Я бегу за нас двоих,
Я тупо псих. Я сник.
Я выдохся. Иссяк.
И все же, продолжаю.
Жму и жалю.
Жадно жарю я безжалостно.
Пейзажи. Что горят.
Закат. Никуда назад.
Обратно.
Все понятно.
— Мне нихрена не понятно, — признался майор Финк. Он стоял сбоку от сцены. Не в форме. Инфернальный безо всякой косметики.
Доктор Тризны взял у него сигарету, чтобы почувствовать смрад, сплин и идеал своей близкой, паршивой, прелестной юности. Утраченную способность бухать баночные «коктейли», шататься по заброшкам. Понимать непонятное. Расколотое, кривое. Ненавидеть отца. Как люто в шестнадцать можно ненавидеть отца! Его очки Бродского, английскую трубку, залысины в рыжеватой шевелюре а-ля Роберт Плант, его неуловимый интернациональный акцент и дипломатическую отстранённость. Когда на улицах беспредел, задержания ни за что, сфабрикованные уголовные дела, а daddy-бонвиван звонит из солнечной Калифорнии и наставляет, будто Карлсон: сохраняй спокойствие, малыш.
Превратиться в его копию? Да лучше умереть под градом ударов осатаневших silovikов!
I ve become so numb; I cant feel you there. Я до того оцепенел, что не понимаю, что ты рядом.
Become so tired, so much more aware. Я до того устал, многое осознал.
By becoming this all I want to do — Становясь таким, все, чего я хочу
Is be more like me and be less like you. Быть больше собой и меньше тобой. 9
Как это было про него! Как это торкало…
Анфиса рыдала, глядя на Лисовского, беззвучно повторяя бессмысленные с точки зрения Федора слова.
— Ты идешь по карнизу,
Королева капризов,
Ангел сверху, сука снизу.
«Даже не пытайся сравнивать Linkin Park и Куло!» — предостерег Федю-аналитика Федя-поклонник Честера Беннингтона. — «Не смей!»
«Но ты перерос Linkin Park, обидки на daddy. Возможно, Честер тоже перерос Linkin Park? 10. Нельзя быть вечным тинэйджером. В конце концов, молодость изматывает».
Майор первым плюнул и вернулся в гримерку. Налил бренди в два стаканчика. Секунд через дцать к нему присоединился психотерапевт.
— Итого, у нас двое выживших после НЕХ. Волгин, бухарь, не в счет.
Федор сел напротив Финка. Уточнил:
— Таджик и латентный гомосексуал Влади Селижаров.
Евгений Петрович покивал.
— Французы уехали. Масонский заговор…
— Проткнулся медным циркулем?
— Уи-уи, — вздохнул «жандарм». — Думается мне, что убийца — баба.
— Женщина. Допустим! Допустим… Хотя серийные преступления среди женщин — редкость. — Доктор проглотил желтоватую «микстуру», оная оказалась весьма недурственной. Видать, Лисовский из цивилизации привез.
— Скажем, у нее мужская профессия, — дедуктировал полиционер. — Она умная, окружена коллегами-мужиками. Неуемная. Мало ей.
— Дама с гиперсексуальностью, — согласился Федя. — За тридцать. В среднем, пик женской сексуальной активности — от тридцати до сорока. Вряд ли она конвенционально привлекательна, раз не находит, кхм, добровольных партнёров. Ну или ей нравится власть, насилие.
Детективы минуту-другую безмолвствовали. Лисовский фоном речитативил хит про суши.
— Жертвы в основном гастеры. У них начальница — Людка, Туник Людмила. Крупная, напористая бабца. Четверых мужей схоронила, — припомнил Евгений Петрович.
— Черная вдова?
— Типа того. Но ты ж в мистику не веришь. А она их высосала. Был дядька — здоровяк, хохмач. С ней похудел, загрустил. И в петлю. Второй, водила-экстремал, дальнобой, расшибся, блин, на велике! Еще у пары инфаркт…
— Тян в капюшоне,
На не дозвоне,
Бродит в промзоне
Быстрым шагом — не по газонам.
Она за зеленых. Нехватка озона…
Охочусь за ней — как за фазаном,
Цитатами Мопассана
И нахуй? — кричу я тарзаном
Бьюсь в стену башкой, как тараном…
Словно из ада
Нету выхода из френзоны.
Куло кончил. Зал взорвался.
***
Витя Викторович Волгин сорок кэмэ крутил педали. От Береньзени в облцентр. Его шатало. Он еле-еле пролез в ДК через туалетное окошко, и сразу был изловлен охранниками. Он упирался. Звал Куло, стараясь переорать усилители и мониторы… Тяны в капюшонах и без смеялись над ним. А может, не смеялись. Игнорировали его, сучки. Нежнокожие, мягковолосые! Ему казалось, что они все пялятся на него.
Витю бескультурно вышвырнули из дома культуры. Лежа в луже он думал о том, что ненавидит. В первую очередь, батю. Нищеброда. За куртку, от которой воняет секонд-хендом. За телефон, калькулятор, который мигом разряжается в ноль. За некупленный билет.
Ладони разбиты. Энтузиазм, доставивший его сюда, иссяк. Автобусы до Береньзени уже не ходят. Больно и обидно. И пусто.
Куло — тут! Не для него. Куло платный. Куло — продукт. А Цой батю возраста плюс-минус Витькиного провел на «квартирник». За так провел, пожалел пацана. Курить не дал, услал на кухню помогать женщинам резать лук — они готовили кастрюлищу плова, для гостей. Батю не обделили. Не обидели.
Просто батя соврал. Про Цоя.
Витя харкнул, выжал капельку крови в середину плевка и пожелал, чтоб отцу прилетело. От заезжих фанатов «Зенита», он ж за БАТЭ. От лошади — пусть лягнет по яйкам. От мамки.
Зачем взрослые постоянно врут? «Следующим летом на море». «Бабушка поправится». «Вернётся твой пёс!»
Попутки свистели мимо. Кому нужен мятый пацан с великом? Спустя отчаянное количество минут остановился «драндулет», переделанный «запор» цвета лялькиного поноса. Вела его коротко и неровно стриженная тетка в камуфляжной алкоголичке. Мотор молчал — не выл. Штука двигалась почти бесшумно.
— Докуда?
— Береньзень.
— Прыгай!
Дверца будто сама распахнулась навстречу Волгину-младшему. Пахло внутри салона не бензином, не освежителем, а пирогами и скошенной травой. Витя почему-то вспомнил бабушку, Еўфрасінню Рыгораўну, коричневую от огородного солнца. А потом сухую, жухлую, забившуюся в угол больничной койки здесь, в облцентре. Шепчущую:
«Страшна мне, внучок! Вырла за мяне ідзе!»
***
Финк уехал. Не выдержал столкновения с современностью, ретроград. Психотерапевт, рэпер и продавщица- ресепшионист_ка остались. Пить. Атмосфера в гримерке магически преобразилась. Из удручающей в умиротворяющую.
Фонарь, завистник с улицы, лил мандариновый свет на классический натюрморт: сырокопченая колбаса тонкой магазинной нарезки, хлеб — щедрой Кириной, немецкие маринованные мини-огурчики, бронированный израильский лимон, шоколадка и печень трески в масле, все разложено на газете «Береньдень». Между фотоотчетом о торжественном открытии мусорки и портретом Рузского в папахе.
Айфон транслировал то хип-хоп, то рок. Федя побеждал. Чем пьянее становились его оппоненты, тем хуже им (Илье) удавалось произносить скороговорку 50 cent и Дэвида Гловера. Тогда как ля-ля-ля… ля-ля-ля… энд носинь элс меттерс — пожалуйста.
— Я думала, ты другой, Куло, — хихикнула Анфиса. — Классный, но
