становились все более распространенными во второй половине века[289], – или же выйти в поле – они все еще находились в поле зрения большинства северных промышленных районов – и собраться с мыслями перед лицом какого-нибудь знакомого кусочка природы. Качество взгляда отменяло отвлекающий эффект от присутствия других людей. А у все более энергичных ходоков-джентльменов оно было поднято на еще более высокую ступень. Оснащенные картами и путеводителями, одетые в специальные сапоги и одежду, они гуляли по все еще густонаселенной сельской местности и созерцали только те поля и пейзажи, которые в большинстве своем были созданы и до сих пор поддерживались человеческим трудом. Точно так же городские фланеры представляли себя и тех, мимо кого проходили, в качестве анонимных представителей общества незнакомцев. Пешеходное одиночество было настолько же состоянием души, насколько и физическим состоянием. Там, где контакта с людьми было не избежать, требовалась особая форма абстракции, которой в случае с сельскими, а затем и городскими прогулками содействовали сети печати, избавлявшие от необходимости заговаривать с повстречавшимися прохожими.
Избегание людей также породило свои формы конфликта. На одном уровне ходьба была настолько незначительной деятельностью, что современники едва замечали ее. Выгул собак – единственный вид пешеходной активности, который косвенно признавало государство, – превратился в важнейший модус неформального одиночного занятия, который почти никак не комментировался наблюдателями или журналистами. Другое подобное поведение, такое как воскресные прогулки Джона Клэра, критиковалось за отказ от утвержденного коллективного ритуала. Шатание по городским улицам без ясной цели, как и долгое мешканье между передвижениями, влекло за собой правовые санкции. Уже начиная с эпохи огораживаний велись юридические споры о праве пешеходов на проход по частной собственности. Более фундаментальные споры возникали на границах пешеходной культуры. Противопоставление уединенной ходьбы ходьбе в компании, на котором настаивали писатели от Хэзлитта до Стивенсона, вызвало к концу века сопротивление со стороны тех, кто пропагандировал добродетели коллективной активности. Росли опасения по поводу самых экстремальных форм одиночных вылазок. Все же есть большая разница между тем, чтобы отправиться куда-то с запасом еды на день и обратным билетом на поезд, с одной стороны, и пешим походом в безлюдную дикую местность без гарантии физического выживания – с другой. Имело место увлечение зародившейся в романтическом движении идеей испытания физической и эмоциональной силы на прочность путем ухода из изнеженной цивилизации в неизведанные земли. Оно, в свою очередь, вызвало реакцию, наблюдаемую уже в предостережениях Циммермана о необратимом скатывании в тотальное одиночество, а учитывая новые формы XIX века – о нерациональном и безответственном отказе от жизни в обществе.
3. Один дома в XIX веке
Опасность безделья
В конце своего возвышенного трактата об уединении Иоганн Циммерман ненадолго остановился на женской работе по дому. «Возможно, странным, но совершенно несомненным образом, – отмечал он, – шитье и вязание смягчили и предотвратили больше дурных страстей, чем все призывы к благоразумию и все уроки морали»[290]. Его внимание к столь прозаичным занятиям было вызвано серьезной обеспокоенностью, касавшейся безделья в отсутствие компании. «Ничто так не опасно, – писал он, – как стремление дать пищу страстям, занять воображение и задействовать способности»[291]. Эта угроза была гендерно и классово специфичной. Считалось, что мужчины лучше справляются с ничем не ограниченными фантазиями, нежели женщины, и не следовало полагать, будто жен работающих бедняков тяготило незаполненное свободное время. Спасительной благодатью буржуазных домохозяек была давняя традиция занимать руки работой, требующей достаточного внимания, чтобы отвлечь разум от распущенных мыслей.
Укрепление института и идеала семьи среднего класса в течение XIX века должно было положить конец любым опасениям по поводу часов, проведенных в одиночестве дома. Стремительный рост населения и городов не многое изменил в сложившейся структуре домохозяйств. Мало кто жил один. По данным целого ряда демографических исследований, около 95 % домохозяйств состояли из двух и более человек. Лишь 1 % от общей численности населения жил самостоятельно. От этого среднего показателя случались отклонения: в иных округах, бывало, переписчики не находили ни одного человека, который жил бы в одиночестве[292]. В отличие от ХХ века в этот период почти не изменились ни доля пожилых людей в обществе, ни их склонность заканчивать свои дни в собственной компании[293]. В любой момент примерно девятнадцать из двадцати мужчин в возрасте 65 лет и старше и восемнадцать из двадцати женщин жили с одним или несколькими людьми[294]. Подробный анализ образа жизни родственников, особенно овдовевших родителей и их детей, начался лишь после 1945 года, однако вполне вероятно, что в XIX веке, как и позднее, многие из тех, кто был зарегистрирован как спящие одни, жили так близко к помогающей им семье, что могли проводить с ней большую часть активного времени суток[295]. Основные демографические паттерны подкреплялись все более укореняющейся идеологией дома среднего класса. Хотя возможности для экономической деятельности и существовали, жены и дочери реже жили над лавкой или магазином и реже непосредственно участвовали в работе мужей и отцов, служившей источником семейного дохода. Акцент делался на их социальной функции, на подготовке к роли матери и выполнении этой роли, а также на заботе о мужчинах, когда те приходят с работы[296]. Деятельность семьи осуществлялась в присутствии одного или нескольких проживающих в доме слуг, а повседневные дела по дому дополнялись частыми посещениями и приемами у себя других семей, живущих по соседству.
Однако вопрос о достижении надлежащего баланса между уединением и общением дома не решается так уж легко. Отчасти – из-за огромного разнообразия условий, скрывающихся за среднестатистическими демографическими показателями. Хотя опыт жизни в одиночестве был нетипичным в любой конкретный момент, в течение всей жизни он был более вероятен по мере того, как люди переезжали в незнакомые сообщества или переживали внезапную утрату. Часто в домохозяйствах встречались так называемые неосновные члены семьи, близкие отношения с которыми могли не складываться. Дети по мере взросления – и по мере того как мальчиков из среднего и высшего класса все чаще отправляли в школы-пансионы – все меньше нуждались в контакте с матерями. Женщины, так и не вышедшие замуж, имели скорее маргинальный статус – не исключались из жизни семьи, но и не участвовали в ней в полной мере. Жены и прислуга, как правило, не делили между собой домашние дела и социальное время. Хозяйка, имевшая прислугу, могла считать себя совершенно одинокой даже в ежедневном присутствии одной или нескольких женщин, спавших в том же доме. И наоборот, молодая горничная, которая в раннем подростковом возрасте покинула дом ради службы, могла жить глубоко одинокой жизнью в своей чердачной
