Их достижения показывали, почему Великобритания стала ведущей колониальной державой и обеспечивала наилучшую защиту от угрозы впадения в «простое выполнение обязанностей для достатка и наслаждение изнеженным отдыхом»[281]. Готовность человека подвергать себя крайним неудобствам и опасностям в стремлении к покорению природы в ее самой дикой и враждебной форме свидетельствовала о важности напряженных личных усилий для средневикторианской Британии. Эдвард Уимпер, завершая рассказ о своих восхождениях, писал о проявившемся в них особом пересечении пейзажа и характера:
Мы гордимся физическим возрождением, которое есть результат наших усилий; мы ликуем от величия сцен, предстающих перед нашим взором, бурно радуемся великолепию восхода и захода солнца и красоте холмов, долин, озер, лесов и водопадов; но более всего мы ценим развитие мужественности и эволюцию – в противостоянии трудностям – таких благородных качеств человеческой природы, как мужество, терпение, выносливость и стойкость[282].
Пока альпинизм был функцией как индивидуального духа, так и сплоченной командной работы, альпийскую культуру можно было представлять как образцовое сочетание одиночной и социальной активности. Однако звучали и протесты против попыток соединить аскетизм Отцов пустыни с удобствами буржуазного отдыха середины XIX века. Так, Джон Рёскин, чьи описания эстетического великолепия гор много способствовали популяризации их исследования, весьма резко отозвался о «крайнем тщеславии современного англичанина, строящего из себя пустынника на остроконечной вершине», а также о «его случайном признании очарования, присущего уединению в горах, остроту которого он корректирует, однако, с помощью своей карманной газеты и от продолжения которого он поскорее сбегает в направлении ближайшего табльдота»[283]. Дебаты ожесточились после злополучного первого восхождения Уимпера на Маттерхорн в 1865 году. Группа из четырех англичан и трех гидов достигла вершины чуть раньше соперничающей команды из Италии, однако на спуске четверо из альпинистов разбились насмерть. До экспедиции Мэллори и Ирвина на Эверест в 1924 году это было самое известное трагическое восхождение, вызвавшее общественный резонанс в Швейцарии и волну газетных публикаций по всей Европе[284]. Веревка оборвалась в тот момент, когда самый неопытный из английских альпинистов потерял опору и потянул за собой в могилу двух других любителей и гида. А вместе с тем и от культуры совместного мероприятия отпал элемент личного риска.
Теперь внимание было сосредоточено на оправдании освоения человеком неукрощенной природы. Газета The Times в своей передовице об этом событии оплакивала потерю трех «ученых и джентльменов» (погибший гид Мишель Кро, видимо, не попал ни в одну из этих категорий) и подвергла критике тот вид храбрости, который больше не соответствовал викторианской цивилизации:
Всякий джентльмен, имеющий сферу обязательств и положение в обществе, должен обладать мужеством и присутствием духа, иначе он лишится уважения и станет объектом общественного презрения. … Но это мужество не приобретается в череде отчаянных приключений. Эпоха рыцарства окончена. Мужчина уже больше не учится выдержке в ходе тяжелого путешествия по пустыне[285].
Речь шла о том, что такое мужской характер, а в более общем плане – о проанализированных Иоганном Циммерманом и изображенных у Перси и Мэри Шелли допустимых пределах крайнего одиночества. В то время как швейцарские гиды зарабатывали себе на жизнь, у английских альпинистов не было такого оправдания, как необходимость. Рискуя жизнью в горах, они добровольно подвергали близких опасности горькой утраты. Наиболее резкое противопоставление между самопожертвованием и социально полезным личным мужеством было проведено доблестным исследователем городских пешеходов Чарльзом Диккенсом в статье, опубликованной в его журнале «Круглый год» спустя два месяца после катастрофы:
Нам скажут, что «скалолазание» – мужское занятие. И это так – ввиду того, что оно не женское. Но оно не благородно, когда эгоистично. Разве по-мужски это – подвергнуть родителей, брата, жену ничем не обоснованному риску утраты? Поставить их перед возможностью обрести утешение от возвращенных наших останков? Заставить трудолюбивых гидов, в большинстве своем семейных мужчин, рискнуть жизнью ради отнюдь не достойного дела? … Никто не скажет и не поверит, что наши соотечественники (будь то ирландцы, шотландцы или англичане) боятся столкнуться с опасностью. Однако столкновение с опасностью должно быть благородным. Сравните человека, поднимающегося на Маттерхорн и «готового покорить гору или умереть», как писали в газетах, с тем, кто отважно борется с холерой или ухаживает за больными тифом[286].
Считается, что с трагедией на Маттерхорне «золотой век» альпинизма закончился, но поднятые тогда вопросы о правомерности индивидуального установления рекордов на краю дикой природы, будь то на суше или на воде, будут вновь звучать в различных контекстах, включая и альпинизм, на протяжении следующих полутора веков.
Жизнь, отдельная от всего другого
На протяжении всего XIX века пешие прогулки были самым распространенным способом уединиться. «Было такое ощущение, что я должен куда-то пойти и побыть один, – писал в автобиографии Ричард Джеффрис. – Было просто необходимо иметь по несколько минут в день этой отдельной жизни; мой разум нуждался в том, чтобы жить собственной жизнью, отдельной от всего другого»[287]. Все, кроме престарелых и немощных, могли выйти из дома или покинуть место работы и найти способ уравновесить свое существование. Такова была суть тихой истории отдыха, редко фиксируемой, за исключением его экстремальных форм, и во многом неструктурированной – до тех пор, пока ближе к концу XIX века не начали появляться объединения любителей пеших прогулок. Эта активность стала возможной благодаря особому моменту в истории массовых коммуникаций: дороги никогда еще не поддерживались лучше, а скорость была привязана к железнодорожной колее. Появление автомобиля изменит все представления о том, где можно и нужно ходить пешком. И тем не менее в эпоху, когда численность населения удваивалась и затем еще раз удваивалась, понятие и практика одиночной ходьбы не могли восприниматься как нечто само собой разумеющееся.
Дикую местность – как целину, место без человека; как пространство, которое само по себе можно назвать уединенным, – разыскивали и находили на протяжении всего столетия. По большей части это была микроцелина. Перспективы здесь были огромны; решительные путешественники продолжали отыскивать путь к Английским озерам, Шотландскому нагорью или уэльским горам, чтобы насладиться пейзажем как драматическим зрелищем. Крохотное меньшинство, чьи рассказы о свершениях имели, впрочем, большую читательскую аудиторию, отваживалось отправиться в Верхние Альпы. Но это не было общей амбицией. Переживание того, что Томас Миллер назвал «зелеными пустынями страны», основывалось не на расстоянии, а на силе пейзажа[288]. Он требовал способности исследовать всеми чувствами то, что можно увидеть в конце однодневной прогулки вдали от городских домов и экскурсионных маршрутов. В будни можно было постоять в саду или найти время пройти вверх по улице до муниципального парка – они
