Я не желал, чтобы она и близко подходила к «Иерихонской команде». Эти люди давно мертвы, как справедливо подметил отец. Но для меня они были опасными призраками, которые — при надлежащей стимуляции — способны мародерствовать в течение долгих десятилетий.
Они зловредны, непоседливы и нетерпеливо поджидают своего шанса, сбившись в свору за спиной своего алчного вожака. Нет, «Иерихонскую команду» лучше оставить истории и другим мертвецам. Об этом говорили все мои инстинкты. Я высвободился из объятий, сходил почистить зубы, улегся в постель и слушал шум воды, пока Сузанна плескалась в душе. Наконец мы задремали, к счастью без сновидений, прижавшись друг к другу в ламбетской ночи.
Следующим утром меня разбудил резкий телефонный звонок отца. Я взглянул на часы, потом на сонное лицо Сузанны в обрамлении иссиня-черных волос на мятой белизне подушки. Стрелки показывали половину седьмого.
— Мартин, ты мне нужен. Немедленно, если, конечно, прямо сейчас у тебя нет других неотложных занятий. Да, и приезжай на своей излишне скромной скандинавской машине. Похоже, нас опять ждет денек, не рассчитанный на вертолеты.
Пошатываясь со сна, я слегка приоткрыл шторы. Мне не хотелось беспокоить Сузанну после ее вчерашнего утомительного перелета и нелегкой вечерней беседы. Погода действительно была из рук вон. Отсюда река смотрелась серой полоской, беспокойно взвихренной под рукой ветра. Низкая облачность; крупные дождевые капли настойчивой барабанной дробью ударялись о стекла и мостовую. Это же надо, каким противным оказался нынешний март.
— Что случилось?
— Фрэнк Хадли рвет и мечет, того и гляди свалится в нервном припадке.
Я кашлянул, прочищая глотку. В голове еще стоял сонный дурман.
— Отец, ты уже слышал про пожар?
— Слышал, слышал. А вот Хадли еще нет. И проблема вовсе не в сгоревшем судовом журнале.
— А в чем тогда?
— Давай, Мартин, просто приезжай.
И, верный своим привычкам, отец повесил трубку.
Я вел машину в сторону Хамбл, пытаясь посеять сомнения в мыслях отца, хотя так и не решился рассказать ему о случившемся со мной лично и с теми людьми, чью историю я вчера узнал. Я напирал на то, что «Темное эхо» никак нельзя считать судном, на борту которого не происходят несчастные случаи, да еще с печальным постоянством. Наш запланированный вояж выглядит в лучшем случае беспечным.
Он задумался над моими словами, воздержавшись от немедленных комментариев. Достал портсигар и некоторое время молча курил. На сей раз не было того словесного взрыва, которым он обычно пробивал себе дорогу из угла, в который его загоняли. Хотя и не из уважения ко мне. Я знал, что это объясняется массой убедительных доказательств, которые постоянно накапливались вопреки его желаниям.
— Проклята вещь или нет, выясняется лишь задним числом, — наконец сказал он. — Причем скверная репутация всегда зависит от конкретного подхода к истолкованию событий. Если, к примеру, альпинисты гибнут при восхождении на Гималаи и попытка оказывается неудачной, то экспедицию могут назвать проклятой. Народ начинает сваливать вину на снежного человека, разгневанных горных божеств или выискивает прочую чушь, которую невозможно обосновать или отвергнуть. Если же, напротив, восхождение удается, то уже никого не волнует, что могло приключиться во время спуска. Экспедицию объявляют успешной. Цель достигнута. Никаких проклятий нет. Понимаешь, о чем я толкую?
— Не вполне.
— В семидесятом году экспедиция, организованная Крисом Бонингтоном, успешно поднялась на гималайский пик Аннапурна по его южной стенке. Это был последний незавоеванный восьмитысячник мира. За Аннапурной всегда водилась печальная слава несчастливой горы. Одним прекрасным утром альпинисты, которых возглавляли Дон Уилленс и его напарник Даг Скотт, вышли из палаток и преодолели последнюю тысячу футов. По пути вниз, к базовому лагерю, два человека из этой группы погибли, причем в не связанных между собою инцидентах. Вот и ответь мне: была ли экспедиция проклятой? Несла ли несчастье эта гора?
Шоссе к пункту нашего назначения возле устья Хамбл было свободным, однако машину приходилось вести в сложных условиях из-за возмутительно низкой видимости и штормовых потоков воды.
— Сам ответь.
— Бонингтон был достаточно опытным альпинистом. Он поднялся на Эйгер по западной стенке. На пару с Уилленсом впервые покорил центральный массив Френи. Однако его подлинные таланты лежали в области организации восхождений и манипулировании прессой. Аннапурна не была проклята. Экспедиция оказалась триумфальной, потому что именно в таком свете ее сумел преподнести Бонингтон.
Слова отца были неубедительны, и он сам это понимал.
— Мартин, любое судно представляет собой вместилище людских дум и чувств. Внутри его хрупкого корпуса мы можем лелеять наши мечты и надежды на приключение и успех. Но, кроме того, на борту наши страхи и опасения способны увеличиваться и искажаться до такой степени, что становятся угрозой для рассудка. Могу лишь заверить тебя, что «Марию Селесту» никогда бы не постигла печальная и загадочная участь, если бы за ее штурвалом стоял Колумб или Дрейк.
Я рассмеялся. По необходимости.
— Отец, ты не Колумб. И уж во всяком случае не Дрейк. И даже не Бонингтон.
Он сам рассмеялся:
— Верно. Но лишь на данный момент. А если «Темное эхо» проклята, то я выдающийся альпинист.
На верфи нас уже поджидал Фрэнк Хадли в окружении толпы своих рабочих. Солентский пролив приобрел серо-стальной оттенок с белыми барашками волн и грязно-желтой пеной в полосе прибоя. Какое-то громадное морское чудище вытащили из моря и за хвост подвесили над мокрым доком, который располагался по соседству с молчаливым и слепым «Темным эхом», по-прежнему закутанным в брезент. В воздухе стояла резкая вонь крови и какой-то слизи. Труп животного на поверку оказался то ли черепахой, то ли дельфином, но у него напрочь отсутствовала голова. Туша медленно раскачивалась на стальном тросе под порывами жестокого ветра. Она напоминала нечто громадное, но незаконченное, словно представляла собой неудавшуюся насмешку над природой. Стоял пронзительный холод, однако безголовое создание, зацепленное краном, уже не могло испытывать каких-либо чувств.
— Прибило волнами еще до рассвета — сообщил Хадли моему отцу. Сегодня он выглядел особо худощавым под шапкой растрепанных волос, а выражение его лица я уже встречал не далее как прошлым вечером, на снимке Патрика Бойта. — Это знамение, мистер Станнард. Или, если угодно, предостережение, к тому же на редкость внятное, так что мне не требуются какие-либо разъяснения со стороны суеверных моряков. Словом, убирайте эту вашу мерзость с моей верфи. Неустойки? Пожалуйста, я все оплачу. И с радостью возмещу вам любые задержки исполнения хода работ.
Отец расхохотался. Он не верил собственным ушам. Разглядывая покачивающийся труп морского животного, он сказал:
— Из-за этого весь сыр-бор? Из-за дурацкой черепахи, угодившей под винты какого-нибудь сухогруза в самом напряженном проливе мира? Фрэнк, какого вообще хрена? Мы что, должны теперь обсуждать бредовые байки про колдовство?
