охоту.
— …А пришел с войны калекой, купил ружье да и повадился ходить в лес, пропадает там целый денечек. Оно, может, и хорошо, что пристрастился к охоте: хоть поокреп малость после ранения. А то, знаете, тут у нас уже говорили, что у него, когда он курит, дым из левого боку идет… Чего только люди не придумают!.. Уж и вправду, на чужой роток не накинешь платок…
— А что? Чистый воздух много значит. День по лесу ходишь, а про еду и не вспоминаешь — лишь бы курить было что. — Отец подымается из-за стола, надевает суконный пиджак, сшитый из перекрашенной шинели, надевает шапку. — Так и быть, пойду сегодня еще отбуду, а там — трава не расти, в отпуск!
Мать принесла жбанчик молока, поставила на стол.
— Ну вот, опять задымили… — недовольно заметила она. — А ты, Граська, хоть бы поменьше папироску делал, а то как чурбан она у тебя! И так уж глотаешь горечь эту, так глотаешь — мало все с тебя, как будто не накурился за свой век… Выпили бы вот лучше сыродою[4] холодненького, дымари. — Мать уселась возле отца, как раз у окна. — Чего ж это вы окно размахнули настежь? Комарье налетит — спать не даст, — и тут же закрыла окно. — Граська, — вдруг спохватилась она, — скоро ж нам коров пасти…
— Вот так скоро — через две недели.
— Тебя не будет, а мне как тут?..
— Хорошо, я завтра Вальку Мишурову попрошу — она поможет. А нет — сам тогда подъеду.
— Ну, ежели Вальку, то я спокойна буду — она не откажет. — И потом призналась: — Валька для меня все равно что и родное дитя. Скоро вот замуж выйдет — дал бы ей бог счастье… Это ж никогда я не забуду тот день, когда немец отступал, никогда… Нагоревалась и я и мои помощницы — Валька и Нина… Досталось нам тогда…
— Да-а, было тут им без меня, — говорит отец Малинину. — Это ж немцы отступали, а нам как раз выпало коров пасти.
— А еще надо было полоску вспахать, жито посеять…
— Ага, правда. Пришел я тогда, — начал вспоминать отец, — ступил во двор, вижу: Ева моя с плужком возится, правит в нем что-то… Шел я огородами — опасался, чтоб, упаси бог, не увидел меня тот, кто доносит… Вот уж было каких-нибудь полсотни дворов, вокруг леса, а как только партизаны заявятся в деревню, так тут же и гремит машина — полиция из «курятника». В Ходоров, правда, не легко заехать им на машине — гать не давала, можно сказать… Хотя ее и старались укрепить: песком засыпали, хворостом устилали… Да зарядит дождь на полдня — и куда девался тот песок. Бухнет, как опара, гать, гниет хворост… Как только машина сунется на нее — стоп, загрузла! А начнет выбираться, так еще глубже зароется, на кардан сядет. Жилу болотную сразу и не загатишь… И теперь еще топко там, живет гать наша, хотя гравия туда уже немало вбухали… А у полицаев тогда была такая сноровка: как машина загрузнет, так они не ждут, не тянут ее, а выскакивают из кузова, рассыпаются в цепочку и пошли деревню окружать. Можно сказать, лес партизан выручал да гать… Правда, двое из нашего отряда попались… Их врасплох сцапали. Они, конечно, еще неопытные были, не местные. Их к нам из Москвы прислали. Хлопцы молодые. Вот они и проворонили — заговорились с девчатами. А кто-то сразу побежал, полицаев предупредил…
— Они ж, бедняжечки, не верили всё — думали, что свои, когда полицаи окружали их. И даже не убегали, не отстреливались. Чего только с ними не вытворяли тогда полицаи! Одного партизана, молоденького, даже в нужник головой опускали. Он молчит, окаменел будто. Так и не сказал ничего… Не дай бог вспоминать то лихолетье… — вздыхает мать.
— Да, кто-то на них донес, — заключает Малинин.
— Кто он, тот доносчик, меня и теперь беспокоит. — Отец притушил папироску. — Может, и сейчас живет среди нас, ползает, зажав в кулаке свою злость…
— Я же тебя, Граська, тогда и не заметила, когда ты во двор вошел, — вернулась мать к прежнему разговору.
— Как же ты могла увидать, коли плужком занялась? Все стучишь молоточком, как дятел, по кривому, слизанному лемеху, а он не поддается — как задрал свой нос, так ни в какую, — шутит отец.
— Я тогда из-за него, лемеха того, измучилась только. Пашу, а он выскакивает из борозды, скользит по земле. И хоть ты плачь — никак ума не приложу, как с ним управиться в поле! А потом решила все же сама выпрямить лемех, торопилась… Назавтра ведь коров гнать. И тоже беспокоюсь: где их пасти? На ложках не выходит. Однажды немцы ехали из Гиженки и заметили стадо. Остановились, выбрали двух телков и увезли… — Мать поглядела на стенные часы. Отец поднялся со скамейки. — Иди уж, Грасичка, иди… Отбудь, чтобы не судачили потом, что ты не был…
Отец вышел из хаты, а мать снова разговорилась:
— А назавтра гоню я коров по улице, а над деревней две «рамы» немецкие кружатся. «Не к добру, думаю, эти самолеты…» С мной были тогда Валька и Нина моя — помогали мне. Загнали мы коров в лес, в сороковой квартал. Я домой вернулась — надо же с полоской управиться, Граська ведь не смог помочь: мы с ним поговорили немножко, посидели, да он и пошел в лес — ночь неспокойная была… Взяла я коня у Рыжчихи, только прогнала первый загон, и тут как стали бухать! Летят снаряды в лес, рвутся и в деревне и на ложках… Я уж вижу, что не утихомирится беда эта, коня отпрягла, завела в кусты — пустила. А сама побежала домой, ко двору…
— Значит, немцы отступали и стреляли по своим, так сказать, тылам? — Малинин внимательно слушал мать, поддакивал ей.
— Да. Шли у них впереди специальные отряды, которые прочесывали лес и хаты жгли. Такой отряд в тот день и проходил. Знать бы, так пусть бы коровы в хлевах стояли. Так нет, погнала…
С поля прибежала, собрала детей своих и повела к Семену Сэйке, в его землянку — чтоб хоть от осколков ухорониться. Только я вошла в землянку, как закричит этот Семен: «Вас будут сегодня колоть, на штыках крутить, вешать, а вы тут спрятаться хотите?! Веди свой выводок к мужу в лес — пусть он там вас и прячет… С вами сегодня поговорят!»
Сидит на перине своей Митриха — она спокойна. У
