Дорогая Матильда!
Сосновые острова Мацусимы — один из трех красивейших ландшафтов Японии. Их вид считается классическим, вдохновляющим и поэтическим. Это место предназначено для стихотворчества, ута-макура, так называемое «изголовье стихотворения», «душа поэзии». Веками японские поэты совершали паломничества в места наибольшего поэтического вдохновения, в избранные, заповедные, изысканные и удивительные места, такие манящие, такие прекрасные, что стихи с радостью выбирают их своим домом. Вот и я хотел найти место, которое посещали многие странствующие поэты. Мацусима, говорят, особенно вдохновляет к стихотворчеству.
Это бесчисленные, зачастую крошечные острова, поросшие узловатыми корявыми черными соснами. Царственные сосны в императорских садах подстригают на манер этих островных, как будто они гнутся под ветром, они должны иметь вид дикий, как если бы их сформировала не рука человека, а погода, древние сосны, символ постоянства, верности, устойчивости и силы, а к концу своего века — еще и мудрости.
Японские черные сосны произрастают исключительно в пределах японской островной империи и немного в Корее. Их пробовали сажать на восточном побережье Северной Америки, но ничего не вышло, деревья тут же гибли от болезней и вредителей. А между тем эти сосны — растения приморские, они без проблем переносят соленую воду и сопротивляются морским ветрам. Из их древесины строят сцены в театре но, потому что доски из этих сосен не скрипят, вообще, театр но любит украшать и расписывать свою сцену соснами. Потому что сосны считаются обиталищем божества. Сосновый лес — это то место на земле, куда спускаются боги, и лестницей им служит молния, что пронзает воздух.
Европейская сосна во многом схожа с японской черной. Они обе являются основополагающим условием существования бабочки совки сосновой, шелкопряда-монаха, соснового шелкопряда, одухотворенных мотыльков, а еще сосны — обитель того первозданного покоя, который связывает все сосны на Земле.
Национальный парк Мацусима. Пасмурное небо, шелковистый серый фон, по которому проплывают облака, элегантные и утонченные, как рисуют на японских ширмах, облака округлой формы и мерцающие квадраты с позолотой, очерченные одним намеком, сильно стилизованные, функция которых заключается в том, чтобы части ландшафта исчезали. Давно прошедшее небо с почтовой открытки, пожелтевшей, выцветшей, с запахом нафталина и строками, выведенными старомодным почерком.
Нечто пожелтевшее висело теперь над Мацусимой, нечто неправдоподобное, как будто вселенская тяга к дальним странствиям собралась здесь, не найдя себе иного направления. Вот он и добрался. Неужели правда? Но облака, на одно мгновение как будто застывшие, устремились дальше, ветер дул холодный и соленый, с вокзала видно море.
Другие пассажиры вышли из поезда с деловитостью местных жителей, им не было дела до вида на море. Гильберт один приехал ради Сосновых островов.
Прошлой ночью он долго не мог уснуть, все смотрел в беспокойное небо. Он чувствовал, как набухают облака, они множились, разрастались, гонимые властным ветром. Они меняли форму, рвались в клочья, слипались в новые фигуры, из триумфально-черного стали бледно-серыми и потом слились в одну бесконечную слоистую серую поверхность, которая давила на него, и он пытался убежать от этой давящей массы туда, где облака формируются, — на море.
Он прошел через турникеты и предъявил служащему свой билет. Потом ссутулился и прошмыгнул через привокзальную площадь. Он здесь. Его путешествие к Мацусиме окончено, теперь он скользил, он крался, он двигался как улитка, тянулся вместе с облаками, теперь он сам себе напоминал только что испеченный сверкающий пудинг, который медленно остывает, мелко трясется, не может удержаться на косой поверхности и с каждым амебоподобным движением теряет форму.
Он стоял на продуваемой ветрами привокзальной площади Мацусимы и чувствовал себя измотанным. Серые кучевые облака тянулись над бухтой, пыльными кустами и мрачным переходом под железнодорожными путями, срастались в комья над крышами магазинчиков, как гигантский мозг. Он не хотел подчиняться гонящей его силе, и все-таки поддался, и она гнала его вперед, как ветер гонит облака. Он казался со стороны целеустремленным и честолюбивым, трудолюбивым, даже прилежным; облака, как кажется, тоже усердно стремятся в определенном направлении, как будто у них есть цель, и они движутся к ней сами. С некоторых пор он перестал доверять этой силе, которая подобна скрытому мотору или импульсу, но его она все больше стала тяготить. И он иногда себя спрашивал: не будь этой силы, не стали бы мы подобны луне, недвижной, статичной, непоколебимой в своем покое, когда на ней сосредотачиваются все явления ночи?
Сайгё следовал за лунным светом. Луна вела его через волшебный ландшафт в отдаленные места, он следовал за прекрасным, зачарованный, и все дальше уходил на север.
Гильберт точно знал, куда ему надо. Он развернул план города с отмеченной на нем гостиницей, где был забронирован номер, и зашагал от железнодорожных путей через подземный переход, потом свернул на улицу, и она, поднимаясь все круче вверх, привела его к гостинице.
