всех, их можно и нужно более широко освещать и привлекать к общественным дебатам.
Также важно, на мой взгляд, отметить, что конфликты идентичности подпитываются разочарованием в самих идеях справедливой экономики и социальной справедливости. В главе 14 мы видели, что французский электорат был разделен на четыре почти равные части из-за соединения двух вопросов: иммиграции и перераспределения. Если перераспределение между богатыми и бедными исключено (не только в сфере политических действий, но иногда даже в сфере дебатов) на том основании, что законы экономики и глобализации строго запрещают это, то практически неизбежно, что политический конфликт будет сосредоточен на единственной области, в которой национальные государства все еще свободны действовать, а именно на определении и контроле своих границ (и, если нужно, на изобретении внутренних границ). Даже если мы живем в постколониальном мире, конфликт идентификации не является неизбежным. Если иногда так и кажется, то, на мой взгляд, отчасти потому, что падение коммунизма уничтожило все надежды на действительно фундаментальные социально-экономические изменения. Если мы хотим, чтобы наша политика была не только о границах и идентичности, мы должны вернуть вопрос о справедливом распределении богатства в общественные дебаты. У меня еще будет что сказать по этому поводу.
Демократическая партия, "браминские левые" и расовый вопрос
Теперь мы переходим к особенно сложному и важному вопросу. В контексте США заманчиво объяснить "браминизацию" Демократической партии растущим значением расовых и идентичных расколов с 1960-х годов. Аргумент выглядит следующим образом: обездоленные белые покинули Демократическую партию, потому что они отказались признать, что их партия стала защитником черных. С этой точки зрения, для обездоленных черных и белых практически невозможно объединить усилия в жизнеспособную политическую коалицию в США. Пока Демократическая партия была откровенно расистской и сегрегационной, или, во всяком случае, пока разногласия по расовым вопросам между северными и южными демократами оставались приглушенными (в целом, до 1950-х годов), можно было заручиться поддержкой обездоленных белых. Но как только партия перестала быть античерной, стало почти неизбежным, что она потеряет белых из низших классов в пользу Республиканской партии, которой не оставалось ничего другого, как заполнить расистскую пустоту, оставленную демократами. В конце концов, единственным исключением из этого железного закона американской политики стал период 1930-1960 годов, эпоха коалиции "Нового курса", которой ценой непростых компромиссов удалось удержать белых и черных в одной партии, да и то лишь в исключительных условиях (Великая депрессия и Вторая мировая война).
На мой взгляд, эта теория слишком детерминистична и, в конечном счете, не очень убедительна. Проблема не только в том, что она зависит от представления о том, что обездоленные классы по самой своей сути постоянно являются расистами. Как было отмечено на примере Франции, рабочий класс не является более естественным или вечным расистом, чем средний класс, самозанятые или элита. Что еще более важно, теория неубедительна, потому что она не может объяснить наблюдаемые факты. Во-первых, хотя никто не отрицает, что расовые вопросы сыграли ключевую роль в бегстве южных белых из Демократической партии после 1963-1964 годов, разворот образовательного раскола с 1950-х годов произошел по всей территории США, как на Севере, так и на Юге, независимо от отношения к расовым вопросам. Более того, он медленно и неуклонно развивался с 1950-х годов по настоящее время (рис. 15.2-15.4). Трудно объяснить такую долгосрочную структурную эволюцию с точки зрения изменения позиции Демократической партии по расовым вопросам - изменения, которое произошло довольно быстро в 1960-х годах и влияние которого на голоса чернокожих и разницу между голосами меньшинств и белых в любом случае было незамедлительным (рис. 15.7-15.8).
И последнее, но очень важное замечание: такой же разворот образовательного расслоения произошел и во Франции, причем по масштабам и хронологии он практически идентичен Соединенным Штатам (рис. 14.2 и 14.9-14.11). Мы также обнаружим ту же основную тенденцию в Великобритании, Германии, Швеции и во всех западных демократиях. В этих странах не было движения за гражданские права и ничего сравнимого с радикальной перестановкой Демократической партии по расовым вопросам в 1960-х годах. Конечно, можно указать на растущую важность раскола вокруг иммиграции и идентичности во Франции, Великобритании и других странах Европы. Но этот раскол начинает играть центральную роль только намного позже, в 1980-х и 1990-х годах, и не может объяснить, почему образовательный раскол начал разворачиваться намного раньше, в 1960-х годах. Наконец, позже мы увидим, что расслоение в сфере образования происходит и в тех странах, где расслоение в отношении иммиграции никогда не играло центральной роли.
Поэтому мне кажется более перспективным искать более прямые объяснения. Если Демократическая партия стала партией высокообразованных, а менее образованные перешли к республиканцам, то это должно быть связано с тем, что последняя группа считает, что политика, проводимая демократами, все больше не выражает их чаяний. Более того, если такое убеждение сохраняется на протяжении полувека и разделяется в стольких странах, это не может быть простым недоразумением. Поэтому мне кажется, что наиболее вероятным объяснением является то, которое я начал разрабатывать для Франции. Резюмирую: Демократическая партия, как и левые электоральные партии во Франции, изменила свои приоритеты. Улучшение участи обездоленных перестало быть ее основным фокусом. Вместо этого она обратила свое внимание в первую очередь на обслуживание интересов победителей в образовательном соревновании. С начала двадцатого века и до 1950-х годов амбиции Демократической партии носили ярко выраженный эгалитарный характер, причем не только в налоговой политике, но и в сфере образования. Ее целью было добиться того, чтобы каждый человек в каждой возрастной когорте получил не только начальное, но и среднее образование. В этом и других социальных и экономических вопросах демократы казались явно менее элитарными и больше заботились об обездоленных (и в конечном итоге о процветании страны), чем республиканцы.
В период между 1950-1970 и 1990-2010 годами это восприятие полностью изменилось. Демократическая партия стала партией образованных в стране, где университетская система сильно стратифицирована и неэгалитарна, а у обездоленных практически нет шансов поступить в наиболее избирательные колледжи и университеты. В таких обстоятельствах и при отсутствии структурной реформы системы нет ничего ненормального в том, что наименее обеспеченные люди чувствуют себя брошенными демократами. Умение республиканцев использовать расовые проблемы и, прежде всего, страх потери статуса среди обездоленных белых, безусловно, частично объясняет их успех на выборах. В 1972 году, когда Макговерн предложил ввести федеральный минимальный доход, который оплачивался бы за счет увеличения прогрессивности налога на наследство, сторонники Никсона зашептались, что он предлагает еще одну форму социального обеспечения для афроамериканцев. Аналогичным образом, одной из причин враждебного отношения к реформе здравоохранения Обамы, Закону о доступном
