тебе грубить? — сделал я следующий вопрос чуть более наводящим.
— Он уже знает, что я вас тоже давно признала, — вздохнула она. — А значит, с его точки зрения, и все ваши цели и методы. И потом, я же — человек, а с людьми ему никогда особо интересно не было, как ни сложно мне это признавать. И теперь выходит, что к людям он так и не прибился, ваши ему враждебной цивилизацией кажутся, а мы — вообще предателями. И остался он один.
— Но ты же не станешь спорить, что чрезмерной общительностью он никогда не отличался, — уравновесил я прямоту утверждения мягкостью тона. — И вряд ли ты забыла, почему.
— Если ты о том, что он обман чувствует, — оживилась она, — то я об этом тоже много думала. И даже экспериментировать в последнее время начала. И заметила, что если я в мелочах вру — спрятала футболки, если их еще холодно надевать, и говорю, что не знаю, где они — он и ухом не ведет. Он не просто несоответствие между словами и реальностью улавливает, а их несовпадение даже не мыслям, а чувствам, скорее.
— Ты хочешь сказать, что он решил, — от удивления опять снесло меня в сторону излишней прямоты, — что мы все это время в глубине души разделяли мнение наблюдателя?
— Откуда мне знать, что он решил? — пожала плечами она. — На самом деле, я о другом. Я не совсем правильно только что сказала — он бы остался совсем один, если бы не Дарина. Мы его обманывали, и настаивали на своем объяснении интересующих его событий, и он это помнит, и сейчас уже не решается нам в чем бы то ни было верить. С ней же у него никогда ни уклончивости, ни выкручиваний не было. Они и спорили, и ссорились, но даже когда ей пришлось что-то скрывать от него, она не стала ничего выдумывать, а просто отошла в сторону.
Стрелку равновесия у меня качнуло еще дальше от мягкой рассудительности, пронесло мимо сдержанной прямоты и забросило в совершенно недопустимую с профессиональной точки зрения личную, эмоциональную и резкую оценку. И там и заклинило.
— Это она-то ничего не выдумывала? — рявкнул я. — Да она им всю жизнь крутит-вертит, как хочет! Может, скрывать от него она ничего и не умеет, но насобачилась так ему все свои фокусы преподносить, что он их за свои собственные сокровенные мысли и чаяния принимает.
— Вот если бы ты не только в голову ему заглядывал, — назидательно наставила на меня указательный палец Татьяна, — а еще и со стороны присматривался к тому, как они ведут себя друг с другом, то давно бы понял, что последнее слово всегда за ним остается. Это как у нас с тобой — сколько я с тобой ни спорю, сколько я тебя ни уговариваю, сколько я ни сопротивляюсь, все равно, в конечном итоге, по твоему выходит.
У меня опять речь отобрало. По моему выходит? Всегда? И это после того, как я смирился с тем, что мне всю жизнь приходилось, приходится и вечно будет приходиться во всем следовать совершенно безумным взрывам ее воображения? Но, спасибо отцам-архангелам, речь у меня в жесткой связке с рассудком никогда не находилась. Только потому его за ней и не утянуло. И он тут же включился в автоматический аварийный режим и сам переставил акценты. Точно, отобрало у меня речь — от радости. Что Татьяна признала, наконец, мою ведущую роль. Вот пусть и дальше в нее верит. А то, если выражение моего лица заронит сейчас в ее душу хоть намек на сомнение, рассудок увяжется за речью. Не справившись с последствиями.
И лицо, и речь прониклись серьезностью момента.
— Я был бы только рад, — проворчал я, чуть склонив голову в знак сдержанного признания заслуженного комплимента, — если бы из него все же вышел мужчина, а не тряпка.
— Выйдет, выйдет, — рассмеялась Татьяна, — он же во всем полная твоя копия! — На лицо ее снова набежала тень. — Но сначала ему самому нужно выйти из нынешней ситуации. Ваши его совсем не знают, наблюдатель одни только негативные отзывы о нем давал, мы его исключительно на себя замкнули, а теперь, когда он нам больше не верит, он и сам от всех закрылся.
— Татьяна, к чему ты ведешь? — окончательно отбросил я не оказывающие на нее никакого воздействия профессиональные приемы.
— Он сейчас не видит, — произнесла она, глядя как будто сквозь меня, — насколько крепко связан и с нами, и с вашими, и даже с людьми — с теми, кто был с ним открыт и искренен. Возьми хоть Олега и Марину, и нечего кривиться! Где-то я его понимаю — помню, как мы с родителями не видели и не слышали друг друга. Ты же сам мне тогда говорил, что первый шаг к разоружению делает более мудрый. Тебе и всем вашим по определению положено такими быть, но даже я старше его — значит, обязана быть мудрее. И я думаю, что сейчас это наше с тобой дело — вернуть его доверие, показать ему, что он может всецело полагаться не на одну только Дарину, убедить его в том, что среди ваших далеко не все такие, как его наблюдатель. А их — в том, что на земле такие, как он, намного быстрее людей становятся столь ценимыми вами личностями.
— Каким образом? — скептически бросил я. — С ним говорить нельзя, да он и слушать не хочет. К нашим стучаться — посмотрел я на начальство этих наблюдателей, дальше моего руководителя никакое обращение не дойдет.
— Не знаю, — покачала она головой. — Пока, наверно, никак — пока детей официально в известность о вас не поставят. Но это не значит, что не нужно думать. Ты же видишь, что и с ними, и с вашими все наши старые методы больше не срабатывают. Значит, нужно искать новые. В конце концов, ты — психолог или нет? — улыбнулась напоследок она.
Вот не люблю я, когда мне на профессиональную непригодность намекают! Каждому же известно, что своих близких ни учить, ни лечить нельзя, а моя специальность — это и то, и другое. С этим паршивцем малолетним у меня ни выдержки, ни отстраненности не хватает. Но Татьяне удалось, как всегда, пальцем мне под кожу забраться и оголенные нервы пощекотать. Неловко мне как-то стало. И тревожно — когда она говорит, что нужно думать, самое время мобилизовать все душевные и физические силы. Чтобы либо воплотить в жизнь — на пределе возможностей — то, что она
