Книга Стальная империя Круппов. История легендарной оружейной династии - Уильям Манчестер

Альфрид Крупп, чья жизнь, по его собственному признанию, «никогда не принадлежала ему самому», подошел к кульминации в истории своей династии. Как и у других Круппов, его жизненный путь зеркально отражал превратности судьбы Германии, и во время спада, который переживала ФРГ, когда сам Крупп приближался к шестидесятилетию, он разбил это зеркало вместе с мечтами своих предков. Подобно Гитлеру, Альфрид, по-видимому, чувствовал, что приближению развязки будет способствовать его ближайшее окружение. Его собственный сын проявил полное равнодушие к тому, чем дорожил отец, а теперь и Бертольд Бейц, избранный самим Альфридом помощник, наделал непоправимых ошибок, которые привели фирму и всю семью к краху, потрясшему все столицы. И когда все было кончено, слабый сын и сильный друг стояли рядом над могилой последнего и величайшего из Круппов.

Джеймс Белл, обозреватель «Форчун», подводя итоги четырехсотлетней истории династии, заметил по поводу Бейца: «Поскольку он был по природе торговцем, сосредоточенным на сиюминутной выгоде, а не финансистом, с ним легче всего было бороться при помощи банковских операций». Однако по состоянию европейской экономики (в то время произошло своеобразное повторение кризиса 1873 года) помощнику Круппа прежде всего надо было жить в дружбе именно с банкирами. Рядом с Альфридом поэтому должен был бы стоять такой человек, как Иоганнес Шредер. Он был не просто компетентным финансистом (кстати, одним из пятерки лучших в Руре), но видел суть ошибочных моментов в экономической политике Круппа – Бейца. Альфрид уволил его по совету Американца, причем под нелепейшим предлогом – что Шредер появился без предупреждения в Японии, когда там был Арндт, чем смутил наследника. Тогда Шредер и написал статью под названием «Финансовой крах». Цитирую: «Концерн обычно возглавляет единственный собственник, который может быть талантливым инженером или торговцем и который умеет получать баснословные прибыли. Этот человек не терпит рядом с собой других и смотрит на финансовые дела как на нечто, к несчастью, неизбежное, но не могущее принести неприятности лично ему из-за его выдающихся способностей. Он бывает поражен, когда однажды, несмотря на все свои достижения, оказывается на грани краха».

Шредер, конечно, писал как бы не о Круппе – это было немыслимо, но и маскировался весьма прозрачно, взяв для примера Вилли Шликера, который очень преуспевал во время войны, но переоценил свои силы и стал банкротом. Шредер писал далее, что пренебрежение банково-финансовой системой равнозначно наплевательскому отношению человека к собственной кровеносной системе: он выглядит здоровым, прямо весь светится и глаза сияют, и вдруг – сердечный приступ, тяжелая болезнь, а то и смерть. То есть, если за вашим здоровьем или за вашими финансами нет должного контроля, последствия будут одинаковыми – для жизни и для дела. Конечно, в крайних обстоятельствах забываешь обо всем (вот они опять, слова старого Круппа: «Нужда не знает закона»). Но в нормальной жизни надо понимать разницу между капиталом и деньгами, по-разному использовать долгосрочные и краткосрочные кредиты. Ликвидность – вещь дорогая, но неликвидность обходится много дороже, поскольку угрожает самому существованию фирмы.

Шредер смог предсказать грядущие неприятности примерно за пять лет.

Первый тревожный симптом появился, когда Бейц вернулся из поездки в Болгарию, где он заключил больше выгодных торговых сделок, чем англичане, французы и японцы, и легкомысленно заявил: «Зачем нам Индонезия или Боливия, когда рядом Восточная Европа?» Шредер мог бы на это ответить, что в развивающихся странах Бонн занимался финансированием десять лет и гарантировал его на 80 процентов. Действия же концерна за «железным занавесом» означали бы не только отсутствие финансовой поддержки со стороны правительства, но и официальное неодобрение по поводу торгового обмена с «коммунистическим блоком».

В мае 1958 года Бейц полетел в Польшу, чтобы восстановить там свои связи военного времени. Его так хорошо приняли, что он двинулся еще и в Москву – и навлек на себя гнев Аденауэра. «Старик» выступил с публичным заявлением, что «следует усомниться в национальной надежности господина Бейца».

Это может показаться абсурдным: бизнесмена заподозрили в том, что он красный. Но Конрад Аденауэр, как столп западногерманского антикоммунизма, не мог не обеспокоиться благоприятным отношением, выказанным Бейцу в Восточной Европе. Вдобавок русские и поляки, желая помочь эмиссару Круппа, сделали характерную ошибку. Кремль заявил о доверии к нему, и, несмотря на то что он во время войны постоянно контактировал с германским генерал-губернатором Польши, премьер Юзеф Циранкевич, также из лучших побуждений, объявил, что Бейц «на протяжении двадцати лет показал себя как испытанный друг нашей страны».

Такие заявления укрепили репутацию помощника Круппа среди красных, но в Руре только усилили недоверие бывших нацистов, занимавших в обществе некоторые важные позиции. Даже Аденауэр, никогда не состоявший в партии, поднял вопрос о его патриотизме. Бейц попал в неприятную историю. Тогда впервые он обратился за помощью к патрону, попросив Альфрида выразить протест, что и было сделано. Канцлер пошел на попятный. Он решительно отрицал, что вообще употребил эти слова о «национальной надежности».

Проблема была стара, как политика Пруссии. Германия, занимая центр Европы и стремясь к господству, никогда не могла определиться, с кем дружить. Это уже привело к двум войнам на два фронта. Эта же проблема сыграла свою злую роль и в судьбе Круппа.

Министр иностранных дел ФРГ Хальштейн, ставший впоследствии президентом Общего рынка, исходил из концепции, что его страна не будет поддерживать дипломатических отношений с теми государствами, которые признают ГДР (за исключением России, как оккупационной державы). Правда, дипломаты союзников узнали, к своему огорчению, что правящие классы Германии восприняли этот пункт как обоснование возможности торговать с Россией больше, чем с Англией, Францией или Америкой. Бейц нарушил «доктрину Хальштейна», потому что его фирма в этом случае была готова представлять свою страну. В правительстве находились, однако, влиятельные люди, которые хотели бы, чтобы концерн разведал пути возможного сотрудничества между ФРГ и странами советского блока в Восточной Европе, причем эти связи должны быть не просто торговыми, но и (хотя неявно) дипломатическими, чтобы можно было постепенно отказаться от «концепции непризнания». Однажды автору этих строк сообщили, что господин Бейц не сможет с ним встретиться, поскольку находится в Москве и беседует с Хрущевым; обсуждались не торговые, а политические вопросы, и по возвращении Бейц сразу поехал для доклада в Бонн и только потом уж в Эссен. В этом еще раз проявилась двойственность восточной политики Германии. Временами этим грешил даже Гитлер, самый последовательный русофоб в немецкой истории.

Весной 1939 года Риббентроп, направляя в Москву нового посла, натаскивал его в том смысле, что «между рейхом и СССР нет реального противоречия интересов… Можно даже утверждать, что при решении германо-польского конфликта мы готовы, по возможности, рассмотреть интересы России». Судя по комментариям Гитлера к докладам Риббентропа, он никак не мог определиться. Но снятие напряженности в отношениях со Сталиным его тоже привлекало. Немецкий посол получил инструкции передать Молотову, что рейх «готов возобновить нормальные политические отношения с СССР и не имеет по отношению к нему агрессивных намерений». В ту последнюю мирную весну это было правдой. Если от такой почти шизофренической двойственности в своей восточной политике не могли избавиться ни Бисмарк, ни кайзер, ни даже Адольф Гитлер, то тем более трудно было бы ожидать такого трюка от бывшего коммерсанта и страхового агента.