явный упор делался на процессах, приводивших к формированию аллода, частной земельной собственности, своего рода «товара». Разорявшиеся массы общинников утрачивали право собственности на свои наделы и оказывались перед суровой необходимостью превратиться в держателей крупных землевладельцев. Крестьянин утрачивал свой земельный участок или, во всяком случае, право распоряжения им, делался прекаристом, зависимым человеком. Индивиду приходилось расставаться со своей собственностью, а вместе с нею и с личной свободой и независимостью. Такова общепринятая теория.
Между тем, как я старался показать, источники дают основание и для противоположных утверждений. Наличие большого числа «подписей» свидетелей поземельных сделок — лиц, явно обладавших правоспособностью, — скорее склоняет нас к выводу о сохранении мелкой земельной собственности и, по-видимому, относительно широкого слоя рядовых свободных. Вдумываясь в существо института одаля, невольно приходишь к мысли о теснейшей связи между домохозяевами и землей, остававшейся предметом их трудовых усилий на протяжении многих поколений. Земельный участок — не только источник материальных благ, но и нечто большее. Земля была непосредственным продолжением субъективности обладателя, воплощением физических и эмоциональных затрат предков.
Таким образом, приходится констатировать наличие прямо противоположных тенденций, проявлявшихся в отношении домохозяина к возделываемой им земле. Налицо одновременно интимная связь крестьянина с его патримонием и угроза утраты им своих собственнических прав. Источники едва ли дают нам возможность уяснить, какая из указанных тенденций превалировала. По-видимому, в разных областях могла возобладать та или иная тенденция, но, во всяком случае, ясно, что утверждения о широкой экспроприации мелких землевладельцев односторонни.
Однако другое наблюдение, как мне представляется, не может внушать больших сомнений. Обладание земельным участком и возделывание его ни в коей мере не сводилось к одному лишь утилитарному его использованию. Земельный надел — отнюдь не бездушный объект. Земельная собственность крестьянина была как бы пропитана его эмоциями и верованиями, и мы видели выше, как право собственности на землю осознавалось в формах мифа, саги и легенды.
* * *
До сих пор речь шла преимущественно о феноменах, характерных для начала средневековой эпохи. Теперь я позволю себе обратиться к более поздним временам и в этой связи вновь вернуться к проблеме сельской общины. Ибо крестьянская община классического и позднего Средневековья, в свою очередь, предстает ныне перед медиевистами в несколько ином виде. Отношения между крестьянами — держателями земли и землевладельцами — господами оказываются более сложными и многогранными. Новое прочтение уже известных науке «Weistümer» — сельских «уставов», записей обычного права — дает возможность углубить наши представления об отношениях между господами и крестьянами и поставить перед этими источниками новые вопросы. «Weistümer», рассматривавшиеся немецкими учеными XIX в. и прежде всего их наиболее видным публикатором Якобом Гриммом в качестве «правовых древностей» («Deutsche Rechtsalterthümer»), ныне поворачиваются к исследователю другой своей стороной. В их основу положены записи местных «законов», излагаемых на регулярных собраниях крестьян под председательством сеньора. Последний стремился упрочить свое верховенство, между тем как крестьянский «мир», не оказывая, как правило, прямого противодействия господским домогательствам, тем не менее пытался отстоять традицию, в той или иной мере ограничивавшую помещичий произвол. На страницах «уставов» встречались и вступали во взаимодействие две традиции — та, которая выражала волю крупного землевладельца, и крестьянская традиция противодействия ей. До поры до времени (огрубляя — до кануна Крестьянской войны 1525 г.) это противостояние, по-видимому, приводило к достижению некоего баланса сил.
Ценность «Weistümer» для исследователя состоит прежде всего в том, что здесь мы можем расслышать голоса крестьян, озабоченных защитой своих хозяйственных и правовых возможностей. В ответ на предъявленные им вопросы об их повинностях представители общины должны были описать актуальное положение дел как унаследованное от предков. Поэтому «Weistum» — это текст, в котором реализовался своего рода «диалог» между обеими сторонами. Господин строил свои вопросы таким образом, чтобы навязать общинникам собственное представление о тех порядках, коим они обязаны были повиноваться. Крестьяне же стремились внести в свои ответы собственное толкование традиции. Приходится предположить, что это собеседование подчас не было лишено немалой напряженности, поскольку господин стремился навязать им свою волю и присутствие его вооруженной свиты служило своего рода молчаливым аргументом, тогда как крестьяне, естественно, пытались противопоставить ему такое понимание «старины», какое представлялось им более благоприятным.
Устанавливавшийся в результате подобного диалога баланс правовых норм и обычаев, коих надлежало придерживаться, одновременно и выражал социальную память общинников, и в значительной мере формировал ее. Несмотря на то, что в этих собраниях в целом доминировала воля господина, крестьяне самим фактом соучастия в «диалоге» налагали свой отпечаток на истолкование их отношений с землевладельцем. Записи «Weistümer» — продукт непосредственного взаимодействия устной традиции с традицией письменной, и в этом — несомненная познавательная значимость такого рода памятников.
В свое время в советской медиевистике была предпринята попытка проанализировать «Weistümer», но ее недостатком было то, что эти записи рассматривались исключительно с точки зрения выяснения классовых антагонизмов, тогда как почти все богатство содержания «Weistümer» оставалось вне поля зрения исследователя[599]. Поэтому изучение жизни средневековой сельской общины, взглядов и поведения крестьян — участников сельских сходок, опять-таки сопровождавшихся попойками, — приходится начинать по сути дела сызнова. Тонкое многогранное исследование Гади Альгази демонстрирует нам, какие богатые перспективы сулит привлечение правовых записей, произведенных «близко к земле»[600].
Антагонизм между земельным собственником и подданными, природа «внеэкономического принуждения» в свете изучения «Weistümer» получают новое конкретное наполнение. Отношения между господином и крестьянином не сводились к одной лишь угрозе насилия или реализации этой угрозы. Желательно не упускать из виду, что эти антагонисты постоянно жили бок о бок и уже поэтому должны были искать какой-то приемлемый modus vivendi, «Внеэкономическое принуждение», как оно рисуется в «Weistümer», было принуждением, использовавшим элементы правосознания, социальную память и традиции. Если содержание записи обычаев определялось в первую очередь волей господина, который ставил перед крестьянами важные для него вопросы — о повинностях, податях и соблюдении господских привилегий, — то крестьяне при всем сохранении приниженного положения все же выступали в какой-то мере в роли толкователей «закона» деревни. Не без основания о средневековом плебсе говорят как о «немотствующем большинстве». Но в данном случае оно не вовсе лишено голоса, и — разве само молчание крестьян, возникавшее в ходе беседы с господином, не было красноречивым?
«Weistümer» — памятники, относящиеся к периоду между XII и XVII столетиями. Они позволяют нам несколько приблизиться к постижению духовной культуры простолюдинов Германии той эпохи. Сколь ни бесправны (все же вернее говорить не о «бесправии», а о «неполноправии») они были, господам приходилось считаться с ними не только как с угрожающей уже самими своими размерами массой, но как с субъектами правоотношений[601].
* * *
В заключение я, рискуя вызвать раздражение читателя, хотел бы еще
