как достали видать граждан-пензюков, эти нехорошие люди — хулиганы!
Однако, это хоть и показательный — но единичный случай, к сожалению.
Только в 1930-е годы в СССР начали по-настоящему бороться с хулиганством, а меры против него приняли действительно суровый характер — подняв тюремный срок до пяти лет. И только к началу 40-ых, когда дела по хулиганству начали рассматривать без предварительного расследования и за «обычный» мат в общественном месте давать год тюрьмы — а отмотавших «пятерик» высылать «за '101-ый километр», «тяжелое наследие царского режима» удалось обуздать.
И, никак иначе!
Перед самой войной, по советским городам можно было гулять ночью с девушкой и ничего не бояться.
Ну, а после смерти Сталина в стране наступила вторая «оттепель», очередное «послабление режима» и про хулиганство снова вспомнили…
* * *
Нижний Новгород не был в ряду прочих российских городов 20-х годов счастливым исключением. Хулиганов на его улицах было до неприличия много и, действуя целыми кодлами — они чувствовали себя на них полными хозяевами. Порою, самому приходилось быть свидетелем очень неприятных сцен: кончился рабочий день — усталые люди отпахав смену возвращаются с работы домой, и вдруг — крик, мат, оскорбления, избиения.
Милиция была бессильна, пролетарский закон и суд к этой статье чрезвычайно мягок и наглость хулиганов не знала границ — они приставали к женщинам и избивали мужчин. Их действия, начинающиеся с обыкновенного хамства, зачастую заканчивались изнасилованием, грабежом, телесными повреждениями — а то и зверским убийством.
В лучшем случае могут женщине кинуть в лицо дохлую кошку, заступившегося мужчину в худшем случае — избить до полусмерти или даже зарезать. В некоторые места — в парки или кинотеатры, лучше вообще не ходить — все равно эта шпана не даст отдохнуть или смотреть картину.
Лихо заломаные набекрень фуражки, блатные чубчики из-под них, брюки заправленные в сапоги, папироски, свисающие с нижней губы, наглый агрессивный вид. Внимательнейшее отношение к собственной внешности — блатная чёлка спадает на лоб, при себе всегда расческа и зеркальце. По обыкновению в кармане финский нож, кастет или на худой конец кистень — гиря на ремне. Цвет какого-нибудь предмета одежды, или ещё какая «особая» примета — указывает на принадлежность к той или иной банде.
Бывало, этот элемент до того распоясывался — что приходилось вызывать армейские части!
* * *
Вася Пупкин не истерил, не бился в припадке, не кричал что повесится и не просил у меня револьвер — чтоб застрелиться. Он просто лежал и не моргая смотрел в белый больничный потолок своим единственным уцелевшим глазом. Другой, вместе с большей частью головы был плотно перебинтован — хотя врач утверждает что его удастся спасти.
— Василий… Слышишь, Василий…
Что в таких случаях говорить человеку? Я не знаю…
— Извини, что так получилось.
— Тебе не за что извиняться, Серафим, — голос, как из могилы, — ты сделал для меня всё, что мог…
«Да… Я сделал, „всё, что мог“. И теперь на моей совести один труп и один…».
Думаю, бесследно для психики человека такое не проходит. Тяжёлый ожог заживёт — оставив лишь безобразный шрам на коже, но сердце будет кровоточить вечно — даже в загробной жизни…
Если она существует, конечно.
— … Я всё знаю. Я, как рогатый муж, узнал последним про ваш договор с… И о деньгах — что ты её платил за встречи со мной. Она рассказала подруге, а та всем разболтала — над нами смеялся весь университет…
Прикусываю до крови губу:
— Я повёл себя эгоистично и подло, но мне нужна эта чёртова лампа. Понимаешь — нужна! Извини, если сможешь…
— … Да, над нами смеялись — но нам уже было всё равно: мы любили друг друга. Это было самое счастливое лето в моей жизни! И, лампа, да! Да — твоя лампа у меня почти получилась…
Немножко оживает и тут же вновь гаснет задутой ветром лучиной:
— … Ты ни в чём не виноват, Серафим. Ты сделал всё, что мог для меня. Виноват я — жалкая, никчемная, бесполезная личность…
Вдруг, Василий отвернувшись от меня, уткнулся лицом и зарыдал в подушку.
— Как положили, слезинки не проронил — думал «сгорит», — шёпотом сказал сосед по палате, сморщенный сухой старичок с бородкой и добрыми глазами, — а теперь можно не беспокоиться — проплачется и на поправку пойдёт.
Вася «поплачется», а я?
Мне то что делать — тоже разрыдаться в подушку⁈
Я не знаю, что делать. Я просто хочу втихушку прогрессировать — никого не трогая! Почему всё не так получается, как хочется?
ПОЧЕМУ⁈
Сижу у его кровати, молчу слушая глухие всхлипы и, эта моя бессловесная беспомощность начинает раздражать, потом злить и наконец — бесить:
«Да тварь я дрожащая или право имею» — говоришь? Да, пойдите Вы к чёрту, Фёдор Михайлович!
Когда он вновь повернулся ко мне красными глазами — немало удивившись, что я ещё здесь, говорю спокойно и взвешенно:
— Василий! Нам объявили войну. Когда мужчине объявляют войну — убивая дорогих для него людей, он идёт на неё и сражается. Ну а там как срастётся — побеждает или погибает на поле боя.
Протягиваю руку и спрашиваю:
— Василий! Ты — мужчина? Ты пойдёшь со мной на войну?
В красном воспалённом глазу Васи загорелась жестокая ярость, он схватил мою ладонь и как мог крепко её сжал:
— ДА!!!
— Хорошо! Но, двое в поле не воины: здесь нужна глубокая разведка, а затем — войсковая операция. Подожди немного, дружище — эти подонки ответят нам сполна и с лихвой.
Встав, рычу — смотря в сторону города через окно и грожу кулаком:
— ДУХУ ВАШЕГО ЗДЕСЬ НЕ ОСТАНЕТСЯ, МРАЗИ!!!
* * *
— К чёрту учёбу — когда такие дела в городе творятся!
Телеграммой вызываю Барона и Лизу — через день они прибыли из Ульяновска в Нижний Новгород. Объясняю сложившуюся ситуацию, выдаю финансовые средства и объясняю каждому его задачу:
— Мне нужна разведка, Миша! Как твои беспризорники с хулиганами — дружат, враждуют?
— Скорее нейтралитет — мы их не трогаем, они — нас.
Из его рассказов знаю: кроме простого или наоборот — довольно затейливого попрошайничества, беспризорники до прохожих не пристают. У них мысли об элементарном выживании — а не об беспричинном хулиганстве. Но и друг дружку в обиду не дают — у них своя молодёжная группировка «по интересам».
— А если поговорить?
Миша