Пушкин оглядел арестанта с интересом.
Арестант развязал котомку, достал хлеб, аккуратно отломил ломоть, посыпал солью, уселся на камень и стал завтракать.
Его неторопливые, деловитые движения показались Пушкину занимательными.
К высокому старику у колонны подошел такой же высокий и сгорбленный, но молодой арестант, тоже во фризовой шинели и в какой-то нелепой высокой медвежьей шапке.
Пушкин с неприятным чувством на него поглядел. Арестант был черен, худ, с длинной черной бородой.
«Кого он напоминает?» – подумал Пушкин.
«Ах да, Фогеля. Черт знает что такое».
Фогель был главный шпион покойного Милорадовича, который и теперь шпионил в Петербурге. Весь Петербург знал его.
«Шпион, – подумал Пушкин, – для доносов или объяснений везут».
Он брезгливо поморщился и повернулся опять к поляку с пышными усами.
Между тем высокий молодой с живостью взглянул на Пушкина. Почувствовав на себе взгляд, Пушкин сердито обернулся.
Так они смотрели друг на друга.
– Александр, – сказал глухо шпион.
Пушкин остолбенел, – а шпион бросился к нему на грудь, целовал и плакал:
– Не узнаешь? Милый, милый!
Пушкин содрогнулся и залепетал:
– Вильгельм, брат, ты ли это, голубчик, куда тебя везут?
И он быстро заговорил:
– Как здоровье? Твои здоровы, видел недавно, все тебя помнят, хлопочем – авось удастся. Каких книг тебе прислать? Тебе ведь разрешают книги?
Два дюжих жандарма схватили Вильгельма за плечи и оттащили его.
Третий прикоснулся к груди Пушкина, отстраняя его. Арестанты стояли, сбившись в кучу, затаив дыхание.
– Руки прочь, – сказал тихо Пушкин, глядя с бешенством на жандарма.
– Запрещается разговаривать с заключенными, господин, – сказал жандарм, но руку отвел.
Фельдъегерь выскочил на порог.
Он схватил за руку Пушкина и крикнул:
– Вы чего нарушаете правила? Будете отвечать по закону.
И, держа его за руку, кивнул головой жандармам на Вильгельма.
Пушкин не слушал фельдъегеря, не чувствовал, что тот держит его за руку. Он смотрел на Вильгельма.
Вильгельма потащили к телеге. Ему было дурно. Лицо его было бледно, глаза закатились, голова свесилась на грудь. Его усадили. Жандарм зачерпнул жестяной кружкой воды и подал ему. Он отпил глоток, посмотрел на Пушкина и произнес неслышно:
– Александр.
Пушкин выдернул руку и побежал к нему. Он хотел проститься. Но фельдъегерь крикнул:
– Не допущать разговоров!
Жандарм молча отстранил Пушкина рукой.
Пушкин подбежал к фельдъегерю и попросил:
– Послушайте – это мой друг, дайте же, наконец, проститься, вот тут у меня двести рублей денег, разрешите дать ему.
Фельдъегерь крикнул, глядя мимо него:
– Деньги преступникам держать не разрешается.
Он подошел к Вильгельму и спросил строго:
– Какое право имеете с посторонними разговаривать? С кем говорил?
Вильгельм взглянул на него, усмехнулся и сказал:
– Это Пушкин. Неужели вы не знаете? Тот, который сочиняет.
– Я ничего не знаю, – сказал фельдъегерь, сдвинул брови. – Не возражать.
Он крикнул:
– Трогай! На полуверсте ждать.
Тележка тронулась. Вильгельм молча, повернув лицо, смотрел из-за плеча жандарма на Пушкина. Два жандарма держали его крепко за руки. Тележка унеслась, грохоча и разбрасывая грязь.
Тогда Пушкин подбежал к фельдъегерю. Его глаза налились кровью. Он закричал:
– А вы так и не пустили меня попрощаться с другом, не дали денег ему взять! Как ваше имя, голубчик? Я о вас буду иметь разговор в Петербурге!
Фельдъегерь слегка оробел и молчал.
– Имя! Имя! – кричал Пушкин, и лицо его было багрово.
– Имя мое Подгорный, – отвечал отрывисто фельдъегерь.
– Отлично, – сказал, задыхаясь, Пушкин.
– Как арестант есть посаженный в крепость, то ему денег нельзя иметь, – угрюмо сказал фельдъегерь, смотря исподлобья на Пушкина.
– Плевать на твою крепость, – заорал Пушкин, – плевать я хотел на тебя и на твою крепость! Я сам в ссылке сидел – небось выпустили. Ты как меня за руку смел тащить? Говори!
Фельдъегерь попятился, посмотрел на Пушкина, ничего ему не ответил и ушел в станционную комнату писать подорожную. Пушкин двинулся за ним. Губы его дрожали. На ходу он быстро спросил у старика, стоящего у колонны:
– Куда вас везут?
Тот пожал плечами:
– Не знаем.
Арестанты молчали.
Поляк с пышными усами проводил взглядом фельдъегеря и Пушкина и снова принялся за завтрак.
16 октября 1827 года Вильгельма привезли в Динабургскую крепость.
V
Узник № 25 Динабургской крепости за примерное тихое поведение получил чернила, перья, бумагу и книги.
Книги попадали к Вильгельму в странном порядке: «Вестник Европы» за 1805 год, «Письмовник» Курганова, «Благонамеренный» с его собственными старыми стихами. И, как встарь, он был журналистом. Как в те годы, когда работал у Греча и Булгарина и сам издавал альманах, – так и теперь с утра садился он писать статьи, размышления, разборы. Он писал и о «Вестнике Европы» 1805 года, и о «Письмовнике» Курганова, и теперешняя его журнальная деятельность отличалась от прошлой только тем, что не было журнала, который бы его печатал, да не приходилось править корректур. То, что не нужно было держать корректур, было даже приятно Вильгельму: он терпеть этого не мог.
Росли груды рукописей – комедии, поэмы, драмы, статьи, и в конце месяца являлся комендант полковник Криштофович и отбирал у него новый запас.
– Многонько нынче! – говорил он, покачивая головой с удивлением.
Он прошнуровывал тетради, припечатывал на последней чистой странице сургучом и писал четырехугольным старинным почерком: «В сей тетради нумерованных… листов. Крепость Динабург… числа… года. Комендант инженер полковник Егор Криштофович».
Криштофович был старый боевой полковник, коротко остриженный, с мясистым багровым носом.
Дочь его, зрелая девица лет тридцати, скучавшая и толстевшая в комендантском доме за горшками с бальзаминами, обратила раз внимание на высокого узника, которого вели по тюремному двору. (Вильгельм был болен, его вели в больницу.) Из окон комендантского дома был виден плац. Дочка спросила о высоком узнике папашу и заявила, что человек с такими глазами не может быть вредным преступником.