Иванов, анализируя ситуацию шестьдесят седьмого - шестьдесят восьмого годов в мемуарах, понял отношение Валерия к делу следующим образом…
Надрываться больше незачем. Можно, наконец, и снизить объемы тренировочной работы. Не всю же ему жизнь быть «джокером». Пусть теперь авторитет поработает на него. И необязательно совсем до конца карьеры быть ему полузащитником, заметным и в атаке. У него есть запасная профессия — стоппер…
В замечаниях Иванова немало логичного. Но состояние Воронина, по-моему, не вмещается в беспощадность схемы.
Его завидная для всех футбольная жизнь казалась самому Валерию не приснившейся, как Есенину, а загубленной — и он не мог выразить или, может быть, до конца и понять: кем?
Ему стало жаль себя — и на самом деле словно созданного для жизни, отраженной в сегодняшних глянцевых журналах, как обыденная для звезд воронинской величины. Правда, у нас на родине звезд воронинской величины, при всем желании быть объективным и не обвиненным молодежью в предвзятости, сегодня я назвать не могу.
Я не в шутку, а всерьез назвал его западником. Он не только много играл за границей и входил в различные символические сборные на всякие торжественные матчи почаще, чем Лев Яшин (Яшин и не всегда в середине шестидесятых находился в лучшей форме, и меньше гораздо Воронина, привлекавшего своей откровенной иностранностью, нравился тренерам этих сборных, настороженно относившихся к советскому футболу с его великим партийным вратарем). Он много думал о зарубежной жизни, о судьбе международных знаменитостей, с которыми дружески сошелся и разговорился в меру знания им английского… И его брала горькая досада, что в прославленных европейских клубах, чей стиль Воронину импонировал (и он бы, главное, им очень подошел), ему никогда не сыграть (откройся ему шанс туда попасть, мотивация готовить себя к играм, как прежде, сразу бы появилась). И более того — никогда ни с кем сожалением о неслучившемся не поделиться…
Году в шестьдесят шестом ехали мы в такси с Ворониным, Мещеряковым и бывшим игроком торпедовского чемпионского состава Кириллом Дорониным, выступавшим за ростовский СКА. Кирилл похвалился, что в Ростове ему аплодировали за остановку мяча. На что Валерий снисходительно откликнулся: «А я в двух столицах больше всего люблю играть: в Риме и Белграде…» «Мещеряк» своеобразно снял пафос: «А я у себя во дворе…»
Однажды на сборах в Югославии зашел к ним в гостиницу Шнеллингер (немец, выступавший за итальянский клуб) — «Шнеля», как называл его всегда Воронин, — и случайно выяснил в разговоре, какие копейки в качестве мифических для иностранца «суточных» получают европейски знаменитые футболисты из СССР вроде Яшина. «Шнеля» аж в лице изменился: «Вы же за эти деньги и сувенира домой привезти не сможете» (об изворотливости советских людей ему откуда же было знать). И на следующий день опять зашел — приятелей не застал, но оставил им хорошие подарки для семей и по толстому пакету с ассигнациями: «Мне и Леве, а суммы называть не буду» — хитро улыбался Воронин.
Воронин очень много сделал для того, чтобы тридцатичетырехлетнего Валентина Иванова назначили старшим тренером «Торпедо».
Валерий играл в бутсах «Адидас», за что получал от фирмы весь комплект амуниции. Но перед лондонским чемпионатом конкуренты «Адидас» — «Пума» (наши спортсмены говорили: Рита) — вручили Воронину сто фунтов стерлингов за обещание выступить в их футбольной обуви. Когда приехали в Лондон, представитель «Адидас» спросил его: «Ты, как всегда, играешь в наших бутсах?» Тут он вспомнил про задаток, выплаченный «Ритой». «Адидас» вернул «Пуме» эти сто фунтов, а Валерию тайно выдал пятьсот. И, кроме того, на таких же условиях договорился с протежируемыми Ворониным «Мухой» и «Осой» — Метревели и Численко.
Он сначала рассказывал о такого рода казусах со смехом, но с годами прочувствовал всю унизительность подачек на бедность.
— 26—В сборную пришел новый тренер — пятидесятишестилетний Михаил Якушин. Великий тренер с множеством недовоплощенных идей, жаждущий своей «болдинской осени».
В работе с клубами он себя не то чтобы исчерпал, но некоторую монотонность в работе ощущал. С таким подбором высококлассных игроков, как в послевоенном «Динамо», он больше не сталкивался. Однако, если сравнивать Михаила Иосифовича с его главным оппонентом в сезонах сороковых годов Борисом Андреевичем Аркадьевым, он с большей честью вышел из кризиса, связанного со сменой поколений, пришедшейся на середину пятидесятых. Правда, московское «Динамо» не расформировывали, как ЦДКА, — и когда Якушин вернулся из почти трехгодичной «ссылки» из Тбилиси, где в работе с местным «Динамо» никак не потерял навыков в работе с капризными звездами, он чувствовал себя вновь свежо и молодо, добившись очень скоро высших призов с новым созывом столичных динамовцев. Но в середине шестидесятых для него уже не нашли ничего лучше, чем ташкентский «Пахтакор», который при всех якушинских талантах на первенство в стране претендовать не мог. И Михаил Иосифович соскучился по масштабу задач. К тому же «Динамо» принял Константин Бесков — тренер никак не меньших возможностей, чем он, — и ревность подстегивала Якушина. Он не просто рвался руководить лучшими футболистами, собранными под его началом. Он хотел поставить здесь игру, отличную от игры клубов, — он воплощал в сборной главные идеи своей долгой жизни в футболе. Михаил Иосифович не собирался быть в зависимости от знаменитых игроков с их амбициями. Якушин собирался «вынуть» из них все лучшие качества, этим мастерам присущие.
Властность Якушина выражалась не в отчетливости диктата — «хитроумный Михей» и диктовать умел по-хитрому. Он умел прислушаться к игроку, услышать игрока — и свою волю преподнести игроку, как самое горячее из его собственных желаний. Якушин мне рассказывал, что в бытность тренером знаменитого послевоенного «Динамо» он просыпался летом на базе часа в четыре — и всесторонне обдумывал предстоящие ему разговоры с Трофимовым или Сергеем Соловьевым…
Якушин никогда не говорил про «искренний футбол», как Малофеев. Но от привлеченного к работе игрока ждал открытости и доверия к тренеру. Игроки должны были стать соучастниками его замыслов. Ко всем, кто рассчитывал на место в основном составе — и на кого, само собой, делал ставку тренер, — Якушин подходил индивидуально.
И можно было бы ожидать, что Валерий Воронин, наверняка ценимый Якушиным, заинтересуется новой работой, откликнется на скрытый за шутливым тоном призыв уважаемого специалиста начать футбольные труды как бы сызнова, почувствовать вкус к тренерским задачам…
Но Воронин, похоже, слишком далеко зашел в своей рефлексии.
Никаких претензий предъявить к нему нельзя было. Якушин — не Морозов. Он понимал, что никакой гладиатор не займет воронинской ниши в сборной. Он, разумеется, наслышан был о «срывах» Воронина, но, как человек пьющий, надеялся, что профессиональная совесть возобладает над слабостью. Выигрыш европейского первенства не представлялся нереальным — и желание награды вполне могло бы сделать полузащитника поскупее в мешающих делу желаниях.
