В терзаньях и тревогах я провёл тягучую, внезапно онемевшую и ослепшую ночь, вдали от времени, забыв о голоде и нуждах, в тщете усилий гонясь за прекрасным и злым образом, что раз за разом, как бы не пытался я его прогнать, всплывал в кровоточащей памяти блуждающим огнём. Но, когда алое пламя затопило пепельный горизонт, на дальней границе своих владений, где океан полей врезается в неприступный утёс шумящих сосен, я услыхал шаги – проклятый звук, который невозможно перепутать ни с каким другим. Всем своим оскалившимся, ощетинившимся нутром я ощущал опасность; заострившиеся чувства, чья безошибочность ни разу не дала мне повода в них усомниться, кричали об угрозе, а интуиция взывала к охмелевшему рассудку: остановись, замри, не смей! Я знал, я точно знал, что эта встреча не принесёт мне ничего доброго, но мог ли я, ответь мне, матушка, отказать себе в последнем свидании с мечтой, которой не судилось сбыться? Стремительным порывом ветра, невероятными усилиями избегая смертоносных палящих лучей, понёсся я навстречу надвигающимся звукам, и там, на тайной роковой тропе, где разбились вчера мои янтарные иллюзии, я повстречал существ из нечестивого племени, когда-то нас изгнавшего, числом в треть ночей лунного цикла. Мои движения нельзя назвать размеренными или плавными – они воспитывались мастерством охоты и в них читалась неприкрытая угроза, но я возник перед посланниками чужого мира в смиренном образе, пробравшись через заросли кустарника неуклюжим вепрем, закрыв оскал сверкающих остротой жадных клыков, пытаясь не вызвать приступа непременного помешательства, какой всегда случался у любого, повстречавшего меня на пути, но и этих стараний оказалось недостаточно – каждого второго из пришедших пробрала дрожь безумия, и они готовы были броситься вон, если бы те, кто был покрепче духом, не удержали их от постыдного побега. Я вышел к ним, ища глазами ту, что снилась мне ночами в лихорадке, ту, чей кружащий на поляне силуэт оживал сверкающей картиной, лишь стоило сомкнуться моим сонным векам, ту, которая была обязана мне жизнью… Но что нашёл я, если не погибель?
Я очнулся вдали от дома, среди поникших деревянных срубов и едкого отравленного дыма, окружённый дышащими злобой лицами, искривлёнными гримасами пылающей ненависти, и в тот же миг поток внезапной, нестерпимой, неконтролируемой, безудержной боли единым шквалом затопил моё взрыдавшее в агонии сознание, разразил истерзанную грудь сатанинским криком, коснувшимся космических и подземных престолов, извил в содрогающихся конвульсиях изуродованные члены, пронзённые ржавыми железными кольями. Я обнаружил себя накрепко прикованным к вертящемуся осиновому кругу; злорадно скалящееся в зените солнце покрыло мою несчастную кожу вздувшимися волдырями, источающими вязкую слизь, а за спиной моей пылал громадный жертвенный костёр, на котором могли уместиться три десятка оленьих туш. Здесь готовился некий чудовищный ритуал, цель и назначение какого были мне неясны, и я понимал лишь то, что нахожусь в самом центре этой дьявольской церемонии. Я видел, как плясал, погрузившись в обрядовый экстаз, жрец неведомого бога, облачённый в мантию с золотыми крестами, гравированными отвратительными узорами, как курил он угли и травы, от чьего аромата мои внутренности искручивались, подобно обезглавленному ящеру, как пел он сводящие с ума песни, повергающие остатки моего разума в пучины мрака, где само понятие мысли богохульно и апокрифично. И слышал я, как взвыли волки в дремучих чащах стонущего леса, вторя моему растерзанному крику, когда трещали мои пальцы под жёсткими щипцами палача; и твёрдо помню я каждого из тех, кто явился на этот демонический праздник, и кто, взяв в руку жердь, калил её до алого свечения в кипящем пламени костра, а после с упоением вонзал в моё надорванное, искалеченное тело. И ужас мироздания пробрал мой дух, когда среди беснующейся толпы я различил её, ту, которая, вооружившись расплавленным прутом, клеймила мои чресла страстным поцелуем не благодарности, но разъярённой огненной стихии. И возопив над вселенской несправедливостью, я замер в напряжении, пытаясь вырваться из мучительного плена, дабы воздать обидчикам за их тщеславный триумф, но былая сила покинула мою поверженную плоть, ушла под землю вся до последней капли, спасаясь от полуденного солнца, что пило, захлёбываясь, благодатную энергию, дарованную мне всевышней багряной луной. И, наконец, постигнув тщетную ничтожность собственных порывов и стремлений, я, сдавшись, преклонился пред жестокостью судьбы, готовый принять участь, предписанную мне роком беззаконья; умолкли голоса и звуки, задрожало пропитанное ожиданием пространство, когда окончивший пение жрец занёс над голой кривой жертвенный нож, целя пробить моё первое, и без того загубленное сердце, как в один момент нависшую над миром тишину порвал истошный вороний крик, кощунственно сорвавший таинство порочной процессии; и воздев в последнем усилии сокрушённый взгляд, я узрел, потрясённый грандиозностью происходящего, как взошедшая за спиной жреца величественная чёрная луна пожирала сжавшийся в ужасе огненный диск.
Поистине метаморфические преобразования коснулись меня с наступлением спасительного мрака: затрепетали, торжествуя, разорванные в клочья жилы, обильно наполняясь узурпированным былым могуществом; в мгновение ока глубокие ороговевшие ожоги, коими щедро наградило меня шипящее железо, затянулись, подобно мутной глади озера, познавшего морозное касание зимы; осколки сокрушённого рассудка, что так усердно силились развеять по ветру проклятые стихи и дурные тошнотворные напевы, собрались воедино, дав мне точно знать, как действовать и какой суд вершить. Гвозди, что удерживали меня и мучили неволей, треснули и преломились, как затхлая солома; широкий взмах когтей – и из лопнувшего жирного брюха жреца поползли, свиваясь, сизые змеи, скользкие и зловонные, обличая истинную форму ложной добродетели; вспышка молнии на безоблачном, пронзённому тысячами звёзд небе – и я несусь по окроплённой кровью палачей дороге, и благосклонная тьма зализывает раны на моём теле…
Я оставил их позади, в рабстве слёз и дыма – единственной награды, что они достойны, и вернулся в дом, который, матушка, ты мне даровала, и который я не позволю отобрать. Так я бежал, как однажды бежала ты, а тех, кто возымел дерзости напасть на след, я отправил блуждать средь призраков и леших в ожидании Великого Шествия. Отныне и, клянусь тебе, навсегда я буду прерывать фортуну каждого, кто проникнет в мои владения, будь он хоть молод, хоть увенчан сединой, и плата моя им будет из неиссякаемого кошеля, что вынес я из царства их, ведь видят боги – я был рождён без гнева в сердце, но гнев сей они сами выковали в жертвенном костре. Вот их глаза: смотри же, матушка! Это мой дар тебе за то, что ты была ко мне добра. Смотри: вот те, кто жаждал твоей смерти, пред алтарём твоим, нагие, те, кто прогнал нас, укоряя, а после, набравшись шакальего коварства, явился в нашу тихую обитель непрошенным, задумавшим злодейство, гостем. Не бойся, смотри смело. Их незачем теперь бояться. Они не причинят нам зла, не сумеют. Я отнял справедливой данью их жизни, выпил, как поднесённую чашу, соки, и теперь их завядшие, безжизненные оболочки украшают наше жилище.
Но – тише! – вот я слышу лай собак, презреннейших из тварей, выдающих свою глупость за преданность, этих трусливых и озлобленных отродий, нападающих исключительно сворами, но не ради праздника охоты, а лишь во славу кормящей и бичующей их руки; опять издалека доносятся шаги и гадкие, порочные запахи существ, именующих себя людьми. На этот раз, вне всяких сомнений, они явились все – и немощные старики, неспособные постоять за себя, но мнящие, что мизерные познания, собранные ими в нищенский узел за быстротечный век, имеют некое влияние, и безобразные орущие детёныши, слышавшие о смерти только в бестолковых сказках, чей конец написан не иначе как в угоду их скудоумному бесстрашию; они идут ко мне, объединившись, думая, что их число поможет одолеть меня; они несут скрещенные деревяшки с распятым мёртвым идолом, поют свои мерзостные песни, пугающие смятённый лес, режущие привыкший к музыке покоя слух; они вооружились железом и палками, что плюются гарью и вонючей огненной пылью; они разожгли пламя – бессменный символ подлецов и трусов.
