И вот, одним из умирающих вечеров, когда высокий серый туман, пришедший с далёких отравленных топей, затянул хмурое небо обречённой вуалью, скрыв коварствующее пламенное око, я, упиваясь забвением, качался на стенающих ветвях под сладостное пение выпи и тяжёлые вздохи сов, как вдруг моего слуха коснулись едва уловимые обрывки звуков, что оказались совершенно чуждыми для моего привычного окружения – то были звуки живого, и – что заставило оба моих сердца пробудиться от многолетнего сна – мыслящего существа, пришедшего с другой стороны мира, куда никогда не смела ступать моя нога, существа из тех краёв, дорога в которые для меня навечно закрыта. Страшась спугнуть мимолётное, но столь желанное наваждение, всеми внутренними чувствами пытаясь уцепиться за обрывки доносящихся фраз, я спрыгнул вниз, пронзаемый иглами оживших инстинктов, и, ведомый необъяснимой жаждой, что по силе своей равна жажде горячей, струящейся из разорванных жил, крови, стремглав ринулся туда, откуда лилось упоительное, сравнимое лишь с ангельским или божественным, пение.
Не вспомнить теперь, как скоро я добрался к погружённому в гипнотический морок месту – за долгий час или за долю короткого мгновения, но помню себя стоящим за стеной колючего терновника, на краю устланного болиголовом перелеска, где замер я, завороженный и пленённый голосом нежданной гостьи, воплощавшей в своём воздушном образе нежную грацию лебедя и красоту дикой лилии. Невероятные колдовские чары оплели меня удушливой сетью, завладели дыханием и сковали в лёд конечности, и так смотрел я на пришелицу, не в силах пошевелиться, лишённый воли оторвать свой взор от тонкой белой шеи, от каскада тёмных, затмевающих цвет близящейся ночи, волос, от глубокой синевы глаз, от гибкого, кружащегося среди безымянных цветов, стана, от зелёного шёлка праздничных нарядов, от стройных ног и манящих бёдер, чьи движения пробуждали во мне сокрытые, неведомые доселе позывы. Чувственная песня гостьи звучала плавно и звонко, как ожившая по весне река, и, услышав мелодию чудесного голоса, умолкли, пристыдившись, соловьи под зелёным куполом, и даже нелюдимые духи, избегавшие прежде всякого общества, выбрались из своих отшельнических убежищ и незримо наблюдали за изумительным созданием из-под покрова пляшущих теней. Окончив торжественную песню и поклонившись тайным зрителям, она остановила взгляд на ломких зарослях, где я скрывал своё присутствие, и вдруг, залившись серебристым смехом, помчалась по тропе, петляющей меж умудрённых древностью поникших грабов. И в этот миг я позабыл про всё – о злополучном настоящем и о безотрадном прошлом, отрёкся, распял, похоронил, предал алчущей земле прах воспоминаний, что были моими единственными спутниками с момента горестного рождения и до нынешнего, даровавшего мне первые робкие надежды, часа. Впервые за бесчисленную вереницу лет молчаливые боги снизошли ко мне ответом и милостью, и вот, казалось, свет, что прежде причинял лишь боль, стал притворяться мне ласковым и бережным.
О как же глупо, непростительно и непоправимо я ошибался! Но, ослеплённый дерзкими новорождёнными мечтами, я ринулся, ликуя, вслед за ней, в ослепшем беге не считая шагов, не разбирая пути, терзая кожу тысячью ударами безжалостных ветвей, не смея не назваться, не явить себя, но в помыслах рисуя, как приведу её в свой дом и как представлю, матушка, тебе, и как мы вместе, сбросив тяжкий груз печалей, станем жить, охотиться и наполнять благие ночи ликующим союзом двух, отмеченным в скрижалях бытия как самый верный и самый крепкий из союзов; так, хочется мне думать, предавались радости и вы с моим отцом, где и кем бы он ни был. Это прекрасное, ниспосланное мне иными сферами создание играло со мной, играло, не боясь – такими были мои наивные, обременённые печатью детской глупости, мысли; так я мечтал, не замечая, как повергаю сам себя в бездонную, усеянную смертоносными кольями, яму, чей дол обильно усыпан белеющими, сточенными могильным червем костьми. И вот в исступлённом беге наши неровные пути сошлись, вот мы встретились глазами, и проклял я всекратно то инфернальное мгновение, когда её обезумивший, умоляющий крик, рвущий все нити реальности, терзающий северным промозглым ветром душу, испепеляющий все благостные ожидания крик, навеки смысл песчаный замок моих тщетных, непростительных в своей кощунственной светлости, стремлений и мечтаний. Невольным свидетелем и, в то же время, неистовым творцом и зрел, как угасал, мечась в ожесточённых судорогах, её разум, видел, как содрогнувший мировые столпы ужас отпечатался в её тёмных зрачках, вмиг затопивших несравненную синеву потускневших глаз, как дрожь и неприязнь пробрали каждый изгиб, каждую форму её хрупкого тела, как зашипели седые духи, разгневанные невежественным поруганием безукоризненного представления. Беспощадная истина явилась мне ярким убийственным лучом, гремящей лавиной, покачнувшей тверди разума: она была такой же, как и все, и, как и все, боялась меня, боялась и ненавидела, словно самого низкого, самого подлого, самого опасного и презренного своего врага.
И я помчался прочь, обгоняя взревевший чёрной бурей ветер, будто тысячи плотоядных демонов гнались за мной по пятам, и, с трудом отыскав своё оплетённое гадкой паутиной жилище, скрылся в этой проклятой дыре, тесной, сырой и липкой, покрытой болезненно-бледной ползущей плесенью, спрятался так глубоко, что только волчий плач о потерянных душах мог проникнуть в это убогое узилище, что сжималось, подобно угнетаемому тошнотой желудку от омерзения пред своим обитателем, и там, свернувшись в трепещущий комок жалости и отчаяния, надеялся я укрыться от токсичного враждебного мира и от самого себя, вновь и вновь возвращаясь утратившими всякий контроль помыслами к тем дням, когда я впервые ощутил на себе плеть изгнания, в то поганое утро, когда в воздух летели губительные камни и жгучие слова…
Но когда полная луна озарила дрожащим светом встревоженный лес, знакомый голос, на сей раз полнящийся не страхом, но стенающей мольбой, пробившись сквозь сырые пласты вязкой глины, снова коснулся моих ушей, разогнав, словно гигантский нетопырь, роящуюся мошкару воспоминаний. Движимый фантомами, согретый ложным теплом тлеющих углей надежды, я выбрался наружу, лишённый воли контролировать себя, так, будто одурманенный мелодией сирены, багровым дневным светом проклиная свой острый слух, и, преисполненный раболепной покорности, побрёл в ту сторону, откуда доносилась призывающая речь. Я отыскал отвергшую меня чужую дочь у преющих зловонных границ гниющего бора, где один вид мрачных, угрожающе нависших над головой ветвей, покрытых бледно-жёлтым лишайником, предупреждал случайного путника об опасности здешних маршрутов. Она лежала, распластавшись, на неистово требующей жертвы земле; её зелёные шёлковые одежды испачкались в грязи и редкой вырождающейся ряске, утратив цвет былого торжества, безукоризненные волны смоляных волос потускнели и слиплись от болотных соков, а неумолимая ликующая сила с каждым мигом увлекала её всё глубже вниз, в вязкое ненасытное жерло, где пируют пережившие древность нематоды и задушенные ласками русалок утопленники. О как отчаянно цеплялась она слабыми руками за зыбкую, аморфную почву, но та лишь издевательски проскальзывала меж пальцами, не давая никакой существенной опоры. И даже в час, когда опальная смерть держала её за тонкие изнемогающие ноги, она боялась не холодного касания трясины, влекущего жертву к недрам иномирья, но того, кто явился на её молебный зов. Я не посмел заговорить с ней – смертная обида и терпкая печаль скрепили моё горло, но, предавшись порыву милости, совершил я то, чего никак не должен был совершать: избавив высившийся неподалёку клён от корневой опоры, я бросил существу, ненавидевшему меня всем сердцем, спасительные ветви, вырвал её из лап разгневанных голодных водяных, чей покой был столь вероломно потревожен вторжением в их царство чужака, я спас от верной гибели это никчёмное, невежественное создание; так чем же, скажи мне, матушка, я заслужил её презрение и стойкую, как твердь далёких снежных скал, нелюбовь? Что за достойное самых чёрных богов коварство заставило её отплатить мне тем, чем она отплатила?
