(Белла Ахмадулина)Заговорил о своей работе, сказал, что во время болезни у него сочинился роман, по-английски. Он вообще все последние вещи писал по-английски. Кстати, многие считают, что его английский поразителен. Уточнил, что роман как бы сам собой сочинился и что остается только положить его на бумагу. Упомянул о книжке стихов, которая тогда готовилась к выходу. «Может быть, я напрасно это делаю, мне порой кажется, что не все стихи хороши». А потом пошутил: «Ну еще не поздно все изменить».
Мной владело сложное чувство необыкновенной к нему любви, и я ощущала, что, хотя он мягок и добр, свидание с соотечественником причиняет ему какое-то страдание. Ведь Россия, которую он помнил и любил, думала я, изменилась с той поры, когда он покинул ее, изменились люди, изменился отчасти и сам язык, да и многое другое, что связывало его с прошлой жизнью. Он хватался за разговор, делал усилие что-то понять, проникнуться чем-то… Быть может, ему причиняло боль ощущение предстоящей страшной разлуки со всем и со всеми на земле, и ему хотелось насытиться воздухом родины, родной земли, человека, говорящего по-русски.
Я не знала, что ему оставалось жить совсем недолго. Это был март, а летом Владимира Владимировича не стало. Я вспоминаю свидание с ним как удивительнейший случай в моей судьбе. В одном из романов у него сказано, что можно ведь вернуться в Россию под видом какого-то персонажа… Я заметила ему, что он вернется в Россию именно тем, кем он есть для России. Это будет, будет! – повторяла я. Набоков знал, что книги его в Советском Союзе не выходят, но спросил с какой-то надеждой: «А в библиотеке (он сделал ударение на „о“ – в библиóтеке) – можно взять что-нибудь мое?». Я развела руками.
* * *
На другой день, вернувшись в редакцию, я вспомнил, что в нашем отделе литературы находится небольшая, всего в две с половиной странички, статья известного театроведа В. Гаевского «Голос Беллы». С разрешения автора привожу отрывки из статьи, во многом точно и тонко характеризующей Ахмадулину:
«Перечтите ранние стихи Беллы Ахмадулиной, вас поразит не изысканность (к этому Ахмадулина давно приучила), но трезвость. Это самые трезвые стихи, написанные в ту опьянявшую стихотворцев эпоху. Может быть, поэтому лучшие стихи Ахмадулиной классичны. В них отсутствует наивная вера в то, что смелость города берет, но есть вера в то, что слово поэта может защитить и спасти друга. Сама интонация ее детского голоса как мольба: боже, не покарай товарищей, таких неблагоразумных. Об этом говорится впрямую. Стихи Ахмадулиной – заклинания, заговор, в некоторых случаях – спор с судьбой, в других – негромогласное бормотание, в котором, однако, заключена колдовская сила».
Вдумчивый читатель многое увидит за этими словами. Более прямо, категорично высказался в свое время Павел Антокольский: «Ахмадулина прежде всего внутри истории, внутри необратимого исторического потока, связывающего каждого из нас с прошлым и будущим…».
Мне нравится, что Жизнь всегда права,что празднует в ней вечная повадка —топырить корни, ставить дереваи меж ветвей готовить плод подарка.Пребуду в ней до края, до конца…
Настоящая поэзия всегда с жизнью. И, пока будет жизнь, людям будет нужен поэт. Тот, что внутри самой истории.
Белла Ахмадулина
Ладыжино
Я этих мест не видела давно.Душа во сне глядит в чужие краина тех, моих, кого люблю, когоу этих мест и у меня – украли.
Душе во сне в чужую даль глядетьдосуга нет, но и вчера глядела,спеша ко мне, чтоб я проснулась здесь,где есмь, – предзная взмыв души из тела.
Так вот на что я променяла вас,друзья души, обобранной разбоем.К вам солнце шло. Мой день вчерашний гас.Вы – за Окой, вон там, за темным бором.
Вот новый день, который вам пошлю —оповестить о сердца разрываньи,когда бреду по снегу и по льдусквозь бор и бездну между мной и вами.
Так я вхожу в Ладыжино. Простычерты красы и бедствия родного.О, тетя Маня, смилуйся, простименя за все, за слово и не-слово.
Твой горек лик, твой малый дом убог.Моих друзей и у тебя отняли.Все слышу: «Не печалься, голубок».Да мочи стало меньше, чем печали.Окно во снег, икона, стол, скамья.Две раны глаз за рукавом я прячу.«Ах, ангел мой, желанная моя,не плачь, не сетуй».Сетую и плачу.
«Я лишь объем, где обитает что-то…»
Я лишь объем, где обитает что-то,чему малы земные имена.Сооруженье из костей и пота —его угодья, а не плоть моя.
Его не знаю я: смысл-незнакомец,вселившийся в чужую конуру —хозяев выжить, прянуть в заоконность,не оглянуться, если я умру.
О слово, о несказанное слово!Оно во мне качается смелей,чем я, в светопролитьи небосклона,качаюсь дрожью листьев и ветвей.
Каков окликнуть безымянность способ?Не выговорю и не говорю…Как слово звать – у словаря не спросишь,покуда сам не скажешь словарю.
Мой притеснитель тайный и нетленный —ему в тисках известного тесно.Я растекаюсь, становлюсь вселенной,мы с нею заодно, мы с ней – одно.
Есть что-то. Слова нет. Но грозно кроткийисток его уже любовь исторг.Уж видно, как его грядущий контурвступается за братьев и сестер.
Как это все темно, как бестолково.Кто брат кому и кто кому сестра?Всяк всякому. Когда приходит слово,оно не знает дальнего родства.
Оно в уста целует бездыханность.Ответный выдох – слышим и велик.Лишь слово попирает бред и хаоси смертным о бессмертьи говорит.
Сон
(фрагмент, посвященный смерти Евгения Евтушенко)
