— Только никому не говорите; но я — Филип Дик, знаменитый писатель.
Учительница с изумлением посмотрела на него. Его лицо вновь приняло выражение образцового родителя, который внимательно слушает, как учительница излагает ему свои жалобы.
— Простите? — пробормотала она. — Что вы сказали?
— Я ничего не говорил, мэм.
Учительница предпочла думать, что ей и правда послышалось.
Анне все эти проделки были не по душе. Она не хотела бы напоминать дочерям, что их отец умер в психиатрической больнице, но не лишала себя удовольствия припомнить Филу его собственное «темное» прошлое. О многом муж рассказал ей сам в начале их знакомства. Вдобавок у Анны были очень развиты родственные чувства, поэтому она регулярно приглашала в гости свекровь. Дороти откровенно рассказывала обо всем невестке, к великому неудовольствию сына: каким хорошеньким он был в раннем детстве, и каким нелюдимым, и что говорили психиатры по поводу смерти его сестры, и до какого возраста он писал по ночам в кроватку. Также охотно она рассказывала о своей собственной сестре по имени Мэрион, которая тоже родила близнецов. В отличие от нее самой, Мэрион не позволила никому из их детей умереть и являлась образцовой женой и матерью. Однако в конце пятидесятых годов, когда Фил был студентом, Мэрион вдруг, без видимых причин, начала страдать от серьезного психического расстройства, переросшего в кататоническую шизофрению. Дороти самоотверженно заботилась о сестре, часто навещая ее в больнице, и даже поселила ее у себя, когда благодаря отъезду сына освободилась комната. Она окружала больную преданной, но эксцентричной заботой, переходя по воле своих прихотей от одного чудесного лечения к другому, испробовав все, от дианетики до учения Райха. Дороти превратила болезнь сестры в нечто скорее романтическое, и, когда Мэрион незадолго до смерти постоянно испытывала ужасные галлюцинации, утверждала, что та наслаждается чудесными видениями. Однажды Дороти торжественно зачитала Анне и Филу надгробную речь, которую она записала в своем дневнике десятью годами ранее, когда Мэрион умерла: «Она больше не хотела жить. Привлекательность другого мира, в котором она жила и который содержит все, что мы считаем сущностью творения, была слишком сильна. Она напрасно пыталась существовать одновременно в этом своем мире и в мире, общем с другими людьми. Но чем дольше я сама живу, тем больше я уверена в том, что каждый имеет свой собственный мир и что никто из нас по-настоящему не принадлежит к реальному миру. Мы странники».
Во время чтения Фил почувствовал себя неловко. Анна подмигнула ему, полузаговорщически, полужестоко, ясно давая мужу понять: «Я вижу, что тебе было от кого наследовать».
(Чтобы закончить эту историю, добавлю в скобках: некоторое время спустя после смерти Мэрион ее муж, как он утверждал, стал получать послания от покойной супруги, приказывавшей ему жениться на Дороти, с которой до этого момента они не очень ладили. Свадьба состоялась в 1954 году, и с тех пор Дороти воспитывала близнецов своей сестры — деталь, которую Фил использовал как вишенку, венчающую торт, когда хотел показать, какой интересный случай он из себя представлял.)
Сразу после «Человека в высоком замке» Дик написал другую книгу, «Сдвиг времени по-марсиански» («Martian Time-Slip»), в которой задал себе вопрос гораздо более серьезный, чем Хаксли, вернувшийся со своей маленькой прогулки с мескалином: что значит страдать психозом?
Это история, начинающаяся с самоубийства, волны которого распространяются от персонажа к персонажу на протяжении всего романа, посвящена спекуляциям с недвижимостью на Марсе. Он превращен в колонию, которой земляне не особо интересуются; там появилась своя знать, враждующие кланы. Чтобы решить, как ему лучше действовать, глава могущественного синдиката водопроводчиков захотел получить возможность заглянуть в будущее. И тут слащавый психиатр изложил ему популярную идею, согласно которой аутизм и шизофрения в целом являются расстройствами восприятия времени. Существование шизофреника отличается от нашего тем, что он воспринимает в данную минуту сразу все, хочет бедняга этого или нет. Вся та кинопленка, которая постепенно прокручивается перед нами кадр за кадром, обрушивается на него целиком. Причинно-следственные связи для шизофреника не существуют, только лишь принцип беспричинного соединения, который Вольфганг Паули назвал «синхроничностью» и с помощью которого Юнг, по его словам, объяснял совпадения, подменяя одну загадку другой. Подобно человеку, находящемуся под воздействием ЛСД, или Богу, насколько мы можем судить о его внутреннем мире, шизофреник погружен в вечное настоящее. Реальность приходит к нему полностью, получается нечто вроде аварии вечного двигателя, которая еще продолжается сейчас и будет продолжаться всегда. Следовательно, в определенном смысле можно утверждать, что шизофреник имеет доступ к тому, что мы называем будущим. Этих объяснений оказалось достаточно, чтобы глава синдиката воодушевился и воззвал к извечному депрессивному герою романов Дика, к бывшему шизофренику, увлекающемуся починкой всякой всячины, от тостера до вертолетов, — умение, весьма ценимое на Марсе, где запчасти в большом дефиците. Он поручил ему собрать устройство, которое позволило бы войти в контакт с мальчиком-аутистом по имени Манфред и получить из его мозга нужную информацию.
Мастер был не в восторге. Он не любил вспоминать о своем собственном прошлом шизофреника, опасался, что такое задание может вновь пробудить в его голове вопрос, который он изо всех сил гнал от себя. Прежде он видел своего начальника в виде искусственной конструкции, состоящей из шестеренок и электрических проводов, и не знал, было ли это галлюцинацией, видением, симптомом психоза, или же образом настоящей реальности, с которой просто сорвали внешнюю оболочку. Однако мастер настолько привязался к юному аутисту, что представлял себе (с тем же оптимизмом, какой испытывала и Дороти по поводу Мэрион), будто «в замкнутом мозгу этого мальчугана наверняка существует некий волшебный мир, чистый, красивый, по-настоящему невинный».
Это была грубейшая ошибка. Вскоре стали происходить странные вещи: пластинка Моцарта, произведения которого исполнял оркестр под управлением Бруно Вальтера, оказалась ужасной какафонией; друзья, с которыми мастер веселился на вечеринке, оказавшись в поле его бокового зрения, тут же рушились и покрывались трещинами, разлагаясь буквально на глазах. Объективный мир, где двигались персонажи, был постепенно захвачен миром Манфреда. Стоило ему только найти благоприятную среду, как ребенок притащил в нее всех тех, с кем он соприкасался в своей реальности. И это оказалась ужасная реальность, истерзанная энтропией, территория смерти. Читая клинические очерки швейцарского психиатра Людвига Бинсвангера, Дик был потрясен введенным им понятием «мир-могила». В «мире-могиле» все уже произошло и одновременно происходит, в нем ничего никогда не произойдет в будущем, шизофреник живет в атмосфере вечной смерти, если, конечно, его существование вообще можно назвать жизнью. И эта могила готова поглотить всех тех, кто к ней приблизится, она готова стать любым существом и любой вещью.
Все стало Манфредом. Из каждого рта доносилось унылое бурчание, которое заменяло ему голос. «Я хотел бы поговорить с кем-нибудь, кто бы им не был!» — воскликнул в ужасе мастер, и опять именно Манфред заставил его губы шевелиться. Глава синдиката водопроводчиков путешествовал во времени, как он того и хотел, но это было время Манфреда, мертвое время «мира-могилы», и путешествие обернулось сущим кошмаром. Верная секретарша превратилась в предательское чудовище, предметы стали угловатыми, враждебными, кофе — горьким и отравленным. Маска небытия, полного мрака, возникла над нашим героем, опустилась ему на лицо. Он понял, что никогда больше не увидит теплую и живую реальность, что он поступил безрассудно, однажды покинув ее, и что теперь он навсегда погружен в этот страшный мир аутиста, что он умрет здесь. И он действительно там умирает.
