Книга Заговор обреченных - Богдан Сушинский

В изнуренные жарой каменные лабиринты Парижа, в недрах которых находилась ставка военного губернатора Франции, наконец-то сумела пробиться спасительная прохлада северного ветра, и генерал пехоты фон Штюльпнагель, открыв окно, долго стоял возле него, подставляя осунувшееся, с заостренными чертами лицо под ее пронизывающую нордическую влажность.

Уже несколько дней командующий германскими войсками во Франции генерал Карл-Генрих фон Штюльпнагель чувствовал себя в кабинете, как на усыпанном раскаленными углями жертвеннике, на который его погибельно загнала уже не поддающаяся никакому – ни божьему, ни человеческому – воздействию судьба.

С запада, со стороны Кана, Эгля и Алансона к Парижу с боями продвигались части 21-й группы союзных армий под командованием британского фельдмаршала Монтгомери. Из Берлина поступали пока что противоречивые сообщения о том, что наконец-то осуществлено долгожданное покушение, фюрер погиб и в Германии разворачивается государственный переворот. В то время как в самом Париже и его пригородах силы французского Сопротивления почти в открытую готовятся к восстанию, которое бы помогло войскам Монтгомери войти в столицу.

Тут было над чем задуматься и над чем потрепать себе нервы. Тем более, что у пятидесятивосьмилетнего генерала они и так уже находились на пределе. Штюльпнагель отлично понимал, что в этой ситуации он обязан действовать, причем быстро и решительно. Но в том-то и дело: окончательно определиться, что же именно он должен предпринять, генерал так и не смог.

Командующий открыл сейф, достал бутылку французского коньяку и, просветлив мозги небольшой рюмкой бессмертного «Наполеона», уселся в кресло напротив окна. Коньяк оставался единственным средством, способным хоть на какое-то время укрощать его неукротимое артериальное давление, которое время от времени доводило генерала своей пляской до состояния полоумия.

Губернатор догадывался, что что-то там, в Берлине, в штабе генерала Ольбрихта, не сладилось. Сведения-то поступали, но какие-то слишком уж противоречивые и неуверенные. Несмотря на это, сразу же после беседы с генерал-полковником Беком Штюльпнагель отдал приказ во все вверенные ему части, возглавляемые путчистами, приступить к выполнению операции «Валькирия», то есть быть готовыми к самым решительным действиям.

Вспомнив об этом, фон Штюльпнагель вновь наполнил рюмку и, прежде чем опустошить ее, с наслаждением вдохнул аромат напитка. Он показался генералу неподражаемо божественным. Как всегда, когда у него обострялось чувство опасности, у Штюльпнагеля просыпался «инстинкт истинной жизни», как он это называл, суть которого заключалась в аристократическом бездействии, роскоши, познании всех прелестей и соблазнов. Иное дело, что с годами и болезнями прелестей ему приходилось вкушать все меньше и меньше. Но это уже другая сторона, как и иная цена «истинной жизни».

– Господин генерал, – появился в его кабинете полковник Вильгельм Хуберт. – На связи – фельдмаршал фон Клюге. Он явно чем-то взволнован, – приглушил голос адъютант. – И откровенно зол.

– Он всегда чем-то взволнован и всегда зол, – даже не пытался скрывать своего отношения к этому отпетому трусу военный губернатор.

Исключительно из вежливости Хуберт пожал плечами, давая понять, что не желает быть судьей в их все осложняющемся споре непонятно о чем и ради чего. И неслышно удалился за дверь.

– Штюльпнагель? – лишь Клюге мог позволить себе обращаться к нему, опуская не только аристократическую приставку «фон», но и звание. Если Штюльпнагель и терпел подобную непозволительность, то только потому, что чувствовал себя связанным с этим ничтожеством в фельдмаршальском мундире тайной заговора. И не время было сейчас, ох, не время… – Что вы можете сказать по поводу обсуждавшейся нами операции?

– «Обсуждавшаяся нами операция» разворачивается, – не без иронии подтвердил Штюльпнагель, используя его же выражение. – Определено время, когда она вступит в самую активную фазу.

– А именно? Какое время вы подразумеваете?

– Мы сообщим вам об этом дополнительно, господин фельдмаршал, – ушел от прямого ответа Штюльпнагель.

И дело было вовсе не в телефоне, все равно вряд ли кто-либо из посторонних смог бы догадаться, о какой операции идет речь. Он попросту не доверял больше главнокомандующему войсками Западного фронта. Как, впрочем, опасливо не доверяли ему – или опасливо доверяли – и в самой берлинской ставке заговора.

Фон Клюге уловил это, недовольно промычал что-то невнятное и потом долго прокашливался и натужно сопел.

– Мой вам приказ, Штюльпнагель, а если хотите, то и совет: остановите весь этот «ход ряженых» и аккуратно заметите за собой следы. Сейчас подобный исход еще возможен. Через час будет поздно, позор без всякого приличия.

Штюльпнагель удрученно помолчал, затем довольно резко поинтересовался:

– А что, собственно, произошло? После прошлой нашей беседы тоже ведь истекло не более часа.

– Ровно сорок пять минут. Время я, как всегда, контролирую.

– Так что же у вас там, в штабе Западного фронта, произошло за эти сорок пять минут? – еще более решительно наступал на командующего фон Штюльпнагель.

– У меня в штабе – ничего. Произошло в Берлине.

– Мне давно известно о том, что там происходит. Мы это уже обсуждали.

– Нам обоим известна была общая картина, – каждый из них старался кое-что недоговаривать, чтобы хоть как-то завуалировать суть разговора. Однако удавалось это с трудом да и делалось крайне небрежно. – Но в этом деле важны нюансы, генерал Штюльпнагель, нюансы.

«Черт бы тебя побрал с твоими «нюансами», – воспользовался небольшой паузой «командующий Францией», как называли Штюльпнагеля его же штабисты. – С Рундштедтом[15] все было иначе. У Рундштедта «да» всегда оставалось «да». Если только он не сказал «нет». Но тогда это «нет» – действительно «нет».

– Только что я связался с Кейтелем, – продолжал фон Клюге. – Он подтвердил, что покушение в самом деле состоялось, но фюрер жив и уже через два часа принимал у себя в гостях Бенито Муссолини.