И вдруг он сообразил, что о Насте может знать дядя Рома! Он был готов убить себя за то, что не подумал о нем раньше. Он позвонил в детдом, из которого пришел ответ, и – о чудо! – дядя Рома там все еще работал. Дима упросил отца выписать местную командировку и клятвенно пообещал, что все это в последний раз.
Калитку, в которую он вошел, можно было смело назвать добротной – тяжелая, из толстых, отполированных, без единой занозы брусков. Она не болталась, не скрипела и открывалась с размеренностью массивной двери, вышедшей из-под руки мастера-краснодеревщика. Так же добротно выглядело все за этой калиткой: тротуарная дорожка с белым низким бордюрчиком, свежевскопанная земля с едва проклюнувшимися ростками, одноэтажные дома со сверкающими окнами, побеленные к майским праздникам. Побелены были и стволы деревьев, и Дима представлял, как красиво здесь летом. Но, несмотря на красоту, детский дом есть детский дом, и это вызывало в нем щемящую боль и желание поскорее уйти. Дядя Рома, седой, крепкий, высокий, по выправке наверняка военный в отставке, с добрыми глазами, никак не гармонирующими с мощной квадратной челюстью и резкими носогубными складками, встретил так, как встречают непрошеного гостя. На вопросы, знает ли он, где Настя, ответил, что больше, чем написано в письме, он не знает. А написано было там, что Настя покинула этот детдом в возрасте семи лет и была переведена в школьный, где пробыла до шестнадцати, а потом поступила в кулинарное училище в Харькове. Да, Настя писала ему, приезжала на дни рождения, но где она сейчас – понятия не имеет. А что, ее нет в Сумах? Странно… Если Хованский ее найдет, пусть передаст, чтобы написала старику, что он волнуется. На вид старику было не больше шестидесяти – моложе Диминого папы, а папа себя стариком не считал. Прощаясь, Дима спросил, есть ли у него фото Насти в любом возрасте. Увы, фото не было.
На том встреча закончилась. Дима еще зашел к директору, поблагодарил за ответ и спросил о фотографиях. Директор показал, но это были старые, групповые, и Настя там была совсем не Настей. Заехал он и в школьный детдом, но и там ничего о Насте не знали.
– Дети стараются побыстрее забыть нас, – прокомментировала директор школьного детдома отсутствие подобной информации, – редко кто приезжает.
И там ему показали только групповые фотографии, некачественные, на которых Настя была на себя совсем не похожа.
Дима приезжал в Сумы еще много раз. Ехал в Киев и вдруг сворачивал на сумскую трассу, а не на полтавскую. Останавливался в центре, в гостинице с большим фонтаном под окнами, и, если было не слишком поздно, шел на прогулку, думая о том, где Настя могла бы сейчас ужинать. Выбирал маленький ресторанчик и входил в него. И в первые секунды, пока еще глаза не привыкли к яркому свету, он «видел» ее за столиком у окна. Обязательно у окна. Если был день и в окно светило солнышко, он видел ее в солнечных лучах, она медленно поворачивала голову и… бежала к нему, а он – к ней. Если шел дождь, Настя задумчиво смотрела в окно, а потом медленно поворачивала голову и… вскрикивала и мчалась к нему, сметая все на своем пути.
Он искал ее каждую минуту, бродя по городу.
Фонтан спать не мешал – ему и так не спалось. Он вставал и смотрел в окно или выходил на балкон и созерцал ночной город. Он боялся – а вдруг она пройдет мимо, а он не заметит! Засыпал он под утро, а потом снова шел искать…
Снова заходил в адресный стол – списки уже были электронными. Снова запрашивал ЗАГСы и архивы. Подтверждения родства не просили – просили денег. Он посылал. Результат оставался прежним.
Он снова поехал в санаторий. Там были новые хозяева, новое название. Сказали, что весь архив был уничтожен в августе девяносто первого.
И еще он по-своему объяснял название города. Он «сумував» о Насте, и название города наилучшим образом соответствовало его чувствам. А потом он где-то прочел, что название города могло произойти от слова «сумувати», потому что казаки сумской крепости тосковали по женщинам. Чтобы унять их тоску, Екатерина Вторая направила в крепость красивых женщин…
Тоску Димы не мог унять никто, даже самая красивая женщина на свете.
* * *
Лена поправила штору и села за туалетный столик. Ее распирало от желания поговорить.
В юности можно было поболтать с Тарасом даже в час ночи, а теперь? Теперь нельзя, теперь они чужие. Тарас не может простить Диме успеха. Он и к ней стал плохо относиться. О подругах и говорить нечего – они исчезли давно, как только папа начал пить.
Дима тоже стал чужим. Выскользнул, как угорь, и поймать невозможно. А ведь был когда-то податливым как воск. О, если бы ей сказали, к чему приведет любовь к нему!
Любовь! Это награда или наказание?
Их первая встреча… Дима ест клубнику, не глядя на нее, а она сгорает от любви. Ей и сейчас не по себе, когда она смотрит на него. А он ее любит или жалеет? Иногда говорит, что любит, но интонация не та, что раньше. Сейчас все иначе, не только это. Сколько раз, ласкаясь, она пыталась вернуть былое ощущение счастья и единения, но бесполезно – Дима уже другой. И что делать? Принимать его растянутые губы за улыбку, отрешенный взгляд – за влюбленный и верить словам «Я никогда тебя не оставлю»?..
А может, снова пойти к гадалке? Ведь она уже когда-то ходила, вернее, ездила далеко, в пригород Харькова. Гадалка возвращала непутевых мужей, но случай Лены был особенным. Сейчас Лена дорого заплатила бы, чтобы того гадания никогда не было…
* * *
Дима позвонил Богдану, как только открыл глаза.
– Чем могу помочь? – спросил Петренко без обиняков.
Богдан был адекватным – адекватные врачи правильно делают, что сразу проясняют ситуацию, им же звонят не для того, чтобы поговорить о погоде.
– Надо забрать из больницы на Братиславской одну девушку. Сможешь?
– А что с ней?
– Стресс, головные боли. Да ты сам во всем разберешься.
– Ладно, заберу.
– Тогда я сейчас поеду к ней, решу формальности и позвоню тебе.
– Хорошо.
– Счет мне пришлешь.
– Договорились.
Катя лежала на высоких подушках. Увидев Диму, она поднялась еще выше и пригладила руками волосы.
– Доброе утро. – Дима улыбнулся.
– Здравствуйте… – Она покраснела. – Мне сказали, что вы вчера приходили. Ой, роз не надо…
– Почему? – Он с удивлением посмотрел на небольшой букетик.
– Я их не люблю. В детстве я укололась розой, такой нарыв был, чуть палец не отрезали. Знаете, что такое панариций?
– Приблизительно.
– Это когда палец гниет и похож на фиолетовую сосиску. И так болит, что спать невозможно. Видите? – Она показала на шрам длиной пару сантиметров вдоль указательного пальца. – Хотели вообще отрезать. После операции я заснула, и мне приснилось, что розы просто лезут из меня, как в фильме «Чужой».
