– А тебя-то это дело каким образом касается?
– Никаким.
Люс свирепо уставилась на нее, сложив руки на груди.
– Тебе что, так нужно совать нос куда не следует?
Собеседница печально сгорбилась на стуле. Ее худое лицо приняло еще более унылое выражение. Люс снова заговорила, одновременно огорченная и рассерженная этими резкими словами:
– Напрасно ты огрызаешься! Если б я получила дар нашего предка, я бы извлекла из него совсем другое! Меня здесь больше не будет, чтобы вставать на рассвете и наполнять корзинки для других.
– У меня уже горло пересохло объяснять, что я его вовсе не получала! Никакая я вовсе не ясновидящая. Просто в голове у меня иногда появляются какие-то картинки. Там гнев, смерть, ненависть, – прошептала Сильвин.
– Но ты знала, что он придет.
– Я чувствовала, что кто-то должен приехать и что, возможно, я наконец буду прощена.
Сильвин не услышала, что Люс предлагает ей подлить вина, и сделала это сама, осушив стакан за пару глотков. Щелкнув языком, он прошептала – и в голосе ее слышалась та же досада:
– Я больше не такая глупая, вовсе нет, но вся ученость меня покинула. Как бы тебе объяснить получше… И если… Наконец, если после стольких лет отчаяния судьба наконец хочет дать мне возможность, вторую, последнюю… Столько совпадений, что надо быть полной дурой, чтобы по-прежнему считать их случайными. Такая путаница, что я уже просто теряюсь.
– Но ты же не отвечаешь за это! – почти выкрикнула Люс, заметив ужасную печаль на лице своей старшей сестры.
– О, напротив. У меня была горячая кровь и я не была недотрогой. Я очень любила мужчин, но теперь я состарилась. Тот, чье имя и чье лицо стерлись у меня из памяти, был таким красивым, таким молодым… От него пахло соломой… лошадью… Я должна продолжать до самого конца. Видишь ли, моя добрая Люс, многие сильно обольщаются, думая об аде. Он не клокочет с ревом глубоко под землей. Мы носим его в себе, этот жестокий огонь, который вечно будет пожирать нас. И не думай, что это все лишь бредни старой женщины.
Поднявшись, она уставилась на Люс своими ледяными голубыми глазами, взгляд которых вызывал у всех смущение, и произнесла:
– Благодарю за вино и угощение, дорогая сестрица. Видеть тебя мне прямо бальзам на сердце. Ты неплохо выглядишь. Когда он вернется?
– Не знаю, но сразу же извещу тебя.
Матушка Крольчиха сжала сестру в объятиях, отчего капюшон ее изношенной нищенской накидки съехал попрошайке на лоб.
– По правде говоря, от тебя не так уж плохо пахнет, – расчувствовавшись, сказала трактирщица. – Может быть… дать тебе несколько денье?
– Нет, моя хорошая. Мне нужно время. Надо, чтобы вернулся красавчик, который весь в кровище, и поскорее! Из-за него все наконец-то завяжется, но прекрасный убийца этого не знает.
10
Ножан-ле-Ротру, ноябрь 1305 года
Ги де Тре изо всех сил старался успокоиться. Он даже не заходил в кабинет с тех пор, как рабочие обнаружили изуродованный труп Мориса Деспера, его первого лейтенанта. Или если придерживаться точности, то, что от него осталось в пещере троглодитов под строящимся домом. По сути дела, бальи Ножана был возмущен не столько убийствами, столько тем, что этот чертов предатель Деспер обвел его вокруг пальца, изображая перед ним послушного подчиненного, а в то же время калечил и убивал детей, получая за это от кого-то щедрое вознаграждение. Вот ведь отпетый негодяй! При этой мысли румяные щеки Ги де Тре даже затряслись от ярости.
Он бросил влюбленный взгляд на свою милую Энору, которая убаюкивала их новорожденного ребенка. Какое восхитительное зрелище, единственное, что может охладить его гнев в такую минуту!.. Ему так хорошо рядом со своей прелестной и чувственной проказницей женушкой! Когда он смотрел на нее, ничто на свете не могло омрачить его радостного настроения. Однако за этим высоким лбом, скрытым за копной ароматных восхитительных вьющихся волос медного цвета – цвета, презираемого этими глупыми простаками франками, – скрывался один из самых живых умов и, без сомнения, один из самых упорных, какие только встречал Ги де Тре. Энора была потомком древней высокородной династии кельтских воителей, для которых страх всегда был чем-то странным, неуместным и даже постыдным.
Перейдя на бретонский, чтобы никто не мог их случайно подслушать, Энора прошептала:
– Я чувствую, что вы сильно опечалены, мой любимый. Это те пожиратели кабанов[98] испортили вам настроение?
– Терпеть их не могу! Милая моя, я каждый день молюсь, чтобы нас наконец отозвали в нашу прекрасную Бретань. Здесь я просто задыхаюсь. Я ничего не понимаю в здешних людях. Более того, они меня ненавидят.
Она послала ему одну из своих самых нежных улыбок, и де Тре встал, чтобы поцеловать ей веки, опустившиеся на глаза изумрудного цвета.
– Может быть, наш обожаемый новый сюзерен Артур внемлет вашим… нашим просьбам. Что бы там ни было, эта высокая должность бальи, которую доверил вам его покойный отец Жан II, была прекрасным свидетельством того, что вас уважают и ценят. Местные относятся к вам без особой любви – что ж, тоже мне важность! Невоспитанные крестьяне, которые с завистью и злобой относятся ко всем, кто не похож на них! И даже семья де Вигонрен, одна из самых высокородных в этом краю… Боже милосердный! По сравнению с жирным и простоватым Эсташем де Маленье, благородство которого на четверть зависит от толщины семейного кошелька и двух баронесс – старой и молодой, которые напоминают мне двух телок с прическами, – мы и вправду выглядим благородней некуда.
Фыркнув, Энора продолжила также на бретонском:
– Ах, какие грубости я говорю! Оправданием мне служит лишь невыносимая скука здешней жизни. Только ваше присутствие и маленький Артур заставляют меня о ней забыть.
Поцеловав подставленные ему губы, де Тре нежно провел рукой по лбу сына.
– И все же, может, и я говорю грубости, – продолжила женщина, – но мадам Маот и высокородна, и приятна сама по себе. Ги, дорогой мой… как вы полагаете…
С этими словами она прижала к себе уснувшего у нее на руках малыша в непроизвольном жесте защиты.
– Как вы думаете, баронесса Маот действительно виновна в тех ужасных преступлениях, в которых ее обвиняют родственники? Прикончить своего свекра, мужа и попытаться сотворить то же самое с сыном Гийомом? И к тому же прибегнуть к колдовству, чтобы осуществить свои отвратительные замыслы?
