Крест на лбу и сомкнутые веки – на всю жизнь отметина. По этому клейму бывшие зэки узнают друг друга на воле. И будущего зэка узнают, и такого, кто никогда не сидел и не сядет, но по ком тюрьма плачет.
117
Следующая фраза – «Каждому миру соответствуют свои будды и бодхисатвы».
Все признаки бодхисатвы здесь были, только об этом никто не знал. Тюрьма стала Поталой, пока только для меня одного, но я придумал сделать так, чтобы для всех. В желтой книге написано: «Если для спасения существ нужно принять облик узника, босацу предстанет перед ними в этом облике и будет проповедовать им дхарму». Это можно сделать, ничего не делая. Называется, умелое бездействие – понимание того, что и когда делать не следует.
Я стану головой змеи через чужеродный нарост на ее теле. Сначала прыщиком на заднице, который вызреет в злокачественную опухоль с глазом посредине и собственным мозгом, а потом станет новой головой, а старая отомрет, как старая. И последняя фраза «Он находится в обществе разбойников и воров. Он и они обращены в будд» станет по-настоящему последней.
118
Теперь ясны правила игры. Они четко обозначены в этих четырех случайных фразах. Так они сложились, друг за другом, в такой последовательности, что их удобно соблюдать, как инструкцию. Пункт первый, второй, третий и четвертый.
Теперь я знаю, как жить дальше и что делать, чтобы выбраться отсюда. Игра обрела четкость и перестала быть игрой. Игрой она была в моем воображении, когда был напуган и отдельные осколки, разбросанные как попало, больно ранили босые ноги. А сейчас, когда я стал жить игрой, то живу, а не играю.
119
Чтобы выбраться отсюда, мало знать правила. Нужна смелость их соблюдать. Нужно стать таким смелым, как герои в кино, без тени сомнения. Изображать смелого легче, чем не изображать и по-настоящему быть смелым. На все про все актерам в кино хватает полтора часа экранного времени. У меня времени намного-премного больше, и в нем наберется едва ли десять минут меня храброго. Все это удручает и хочется спать, но я не сплю. Пришли родители. Они взволнованы и думают, что я сам себе навредил, чтобы получить отсрочку суда. Они думают, что от страха я сошел с ума, то есть подвергся панике, как эгоист. Я мысленно соглашаюсь с ними, а вслух не соглашаюсь. Они говорят, что им со стороны видней и на вот, выпей успокоительное, пройди полный курс.
– Тебе полегчает, – говорит мама.
– Ладно, я не против, – говорю.
Они говорят, мама говорит, а папа соглашается с ней молча.
– Вот, еще мандарины, йогурт и соленые помидоры. Как здесь кормят?
– Не знаю.
– Вот, смотри, здесь еще орехи колотые и жареная картошка. В этой банке котлеты и селедка.
Я очень проголодался.
– Но тебе этого нельзя. Мы привезли, а нам сказали, что при ранении в живот можно только перетертую пищу. Ну, мы оставим йогурт и… – Мама посмотрела в сумки. – И пока все.
– Но кишки ведь не задеты, – сказал я.
– Все равно нельзя, – сказала мама.
– Лучше не надо, – подхватил отец.
– Я буду хорошо жевать.
– Мы потом привезем тебе перетертый борщ.
Спорить бесполезно, и я перестал спорить.
Родители сообщили, что из-за ранения суд перенесли.
– Так что неизвестно, когда он будет, – сказала мама.
– Неизвестно?
– Ну, примерно известно. Где-то через пару месяцев, пока рана не заживет.
– Вот уж действительно, – сказала мама. – Пути Господни неисповедимы.
– Как же это так случилось? – спросил папа.
– Да там, один мудак… кошелек воровал.
– Да, – сказал папа после недолгой паузы. – Может, это и к лучшему.
Потом я вспомнил кое-что и спросил:
– А в какой я больнице?
Они ответили. Я волшебно оказался на третьем холме. Избегал его, но без толку. Все было белым. Я лежал на подушках, руки поверх одеяла. Цепляться за табу больше не имело смысла.
120
Я нашел вторую газету. В первый раз она прибилась случайно. Во второй раз искал ее специально. Я знал, где ее искать. Она там всегда валяется, не нужная никому дрянная бумажка.
Найти газету проще простого. Их раздают бесплатно, они никому не нужны, и их выбрасывают на помойку. Я был не сильно ранен и без труда спустился на набережную. С реки дул сильный ветер. Можно громко матюгаться, никто не услышит. Здесь я встретил отца. Он ловил рыбу. Я спросил его: «Ну, и сколько поймал?» Он, не оборачиваясь, ответил «Пять». Так и не понял, что это был я.
С набережной зашел в подворотню и на подоконнике, возле консервной банки с окурками, нашел несколько газет. Почти свежие. Их принесли утром и сразу выбросили. Только одна пригодилась какому-то хулигану. Она валялась скомканная на маленькой кучке кала.
Моя газета могла бы также пригодиться, но мимо проходил я. Один шанс из миллиона, что подберу ее не для скучного дела, как тот хулиган, а чтобы использовать как путеводитель. Возможно, я первый и последний, кому пришло в голову слушаться газету. Кому еще придет такое в голову? Сколько молодых и старых погрязло в дерьме, а вокруг валялись бумажки, и на каждой что-то написано? Стоило лишь подобрать и посмотреть. Эти простые действия были бы началом. Если все потеряно, можно и в это поверить. Моя воля привела к смерти. Интересно посмотреть, куда приведет безвольная зассанная бумажка, которую ветер гоняет по подворотне.
121
Выйдя на улицу, заглянул в разворот. Свое объявление увидел сразу. Казалось, прошла вечность с тех пор, как я покинул бар «Капоне». На самом деле прошло около недели, пять дней. Рядом с моим объявлением была реклама гадалки Клары. Ее портрет в обрамлении пентаклей. Пышные волосы и пышная грудь. Она выглядела готично. Вот чего я хотел на самом деле.
Я хотел, чтобы кто-то предсказал будущее. Кто-то, кто знает в этом толк, сказал внятными словами, что делать дальше, а не подсовывал невнятные знаки, которые можно истолковать по-разному или никак.
Адрес был тот же, что у малолетки. Вершина первого холма. Первого холма я не боялся. Он не считается. Странным было то, что адреса одинаковые. Возможно, они соседи. Там полно офисов, район такой. Так что ничего странного.
122
Я пошел к ней через неделю, когда рана подзарубцевалась и я мог ходить не пригибаясь. Гадалка встретила запахом сандаловых палочек и тихой мистической музыкой. Женщина была зрелой и бывалой, хорошо сохранившей лицо и, особенно, грудь. У нее была огромная грудь. Гадалка выставила ее напоказ, и в широком декольте только соскам не хватало места.
Груди завораживали, хотелось на них смотреть и смотреть, как на уродство: излишество и переизбыток. Я без стеснения пялился на них, забыв обо всем на свете. Это было сродни гипнозу. Из многих мыслей в голове осталась одна: «Большие сиськи!»
