At Heartbreak Hotel…
Меня покинула девушка,
И я нашел новый дом.
Он в конце одинокой улицы,
В Отеле разбитых сердец…
Тату-салон находился на Роуз-стрит, рядом с пабом для рабочих. Он занимал одну довольно убогую комнату, часть которой была отгорожена занавесом мерзко-зеленого цвета с обтрепавшимся краем. Пахло там чернилами и кровью. На стенах висели выцветшие рисунки и фотографии татуированных рук и спин. У самого мастера были татуировки на обеих руках: разбитое сердце, пронзенное стрелой; якорь; морячок Папай из мультфильма; женское имя Энджи, все в завитушках. Лицо у мастера было худое, с жесткими вьющимися бакенбардами. Остатки волос зачесаны назад, так, чтобы прикрывать блестящую, почти лысую макушку. Зато на шею спускалась роскошная грива набриолиненных завитков. Под ногтями у него я заметил грязь и испугался, что Питер подхватит какую-нибудь ужасную заразу. А может, это были просто чернила.
Не знаю, какие тогда были законы насчет татуировок. Скорее всего, делать наколку мальчику возраста Питера было просто нельзя. Но тату-мастера с Роуз-стрит такие вещи не волновали. Он очень удивился, когда мы потребовали татуировку с Элвисом Пресли. Сказал, что никогда таких не делал. Думаю, он воспринял это как своего рода вызов. Мастер назвал нам цену — два фунта; в те времена это было целое состояние. Наверное, он решил, что мы не сможем столько найти. Когда через шесть недель мы пришли к нему с деньгами, он, даже если удивился, никак этого не показал. У него был готов рисунок, снятый с фотографии в журнале. Под ним он написал название песни — «Отель разбитых сердец». Надпись выглядела как узкий флаг, развевающийся на ветру.
Работа заняла несколько часов. Было очень много крови, но Питер не произнес ни слова жалобы. По его лицу я видел, что ему больно, но он стоически терпел. Чтобы исполнить мечту, он пошел на муки. Я просидел рядом с братом весь день. Слушал жужжание машинки для татуировок, видел, как иглы вонзаются в плоть, как кровь и чернила выступают на коже, и восхищался мужеством Питера. Ради брата я был готов на все. Я знал, как он устает, как мучается из-за своей неполноценности. Но он никогда не злился и не ругался. Мой брат был хорошим человеком — гораздо лучше меня. Я всегда это понимал. Он заслуживал лучшей участи.
К концу работы рука Питера выглядела ужасно. Татуировки не было видно под кровью, которая уже начинала подсыхать, образуя корки. Мастер вымыл руку водой с мылом, вытер бумажными полотенцами, потом наложил повязку и закрепил ее английской булавкой.
— Через пару часов сможешь снять, — сказал он, — регулярно мой татуировку, а потом прикладывай салфетку. Только не три! Чтобы рана хорошо заживала, нужен воздух, так что не закрывай ее.
Потом дал мне баночку с желтой крышкой.
— Это мазь для татуировок. Втирай в рану после каждого мытья — немного, только чтобы увлажнить. Тогда корочка не образуется. А если все-таки появится, ее нельзя срывать, а то чернила с ней уйдут. Кожа будет заживать, и образуется мембрана, которая потом сойдет. Если все делать правильно, заживет недели через две.
Тату-мастер знал свое дело. Рука зажила дней через двенадцать, и тогда мы увидели, как хорошо все получилось. Сразу было видно, что на правой руке у Питера именно Элвис. А надпись под портретом выглядела, как воротник рубашки. Конечно, нам пришлось потрудиться, чтобы никто ничего не заметил. В Дине и в школе Питер ходил только в рубашках с длинными рукавами, хотя еще стояло лето. На время купания он перевязал руку и не окунал ее в воду. Другим мальчикам я сказал, что у него псориаз — кожное заболевание, о котором я прочел в каком-то журнале. Так что татуировка оставалась нашим секретом.
До того самого дня в конце октября.
Питер просто не мог хранить секрет, как дырявое ведро не держит воду. Он был настолько открыт, настолько не способен на обман или нечестность, что рано или поздно рассказал бы кому-то про татуировку. Хотя бы ради того, чтобы ее показать. Он часто сидел, рассматривая наколку. Наклонял голову так и сяк, поворачивал руку, чтобы видеть ее под разными углами. Больше всего ему нравилось смотреть на свое отражение в зеркале. Так он как будто видел татуировку на ком-то другом, кого можно было уважать и любить. Между «разбитыми сердцами» и «отелем» было маленькое красное разбитое сердце — единственное цветное пятно во всей картинке. Питеру оно очень нравилось; иногда я видел, как он его трогает, будто гладит. Но больше всего ему нравилось, что Элвис теперь принадлежит ему и всегда будет с ним. До последнего дня его, как оказалось, короткой жизни.
В тот год рано выпал снег. Его было немного, но он лежал на крышах, на карнизах, на ветвях деревьев, которые стояли голыми после необычно сильных осенних ветров. На контрасте с ним все остальное казалось темнее — вода в реке, закопченный камень старых мельниц, домики рабочих в деревне. Небо закрывали свинцовые тучи, но сверху их подсвечивало солнце. В итоге свет рассеивался, не оставляя теней. Воздух был холодным, бодрящим и щипал нос. Снег замерз и хрустел под ногами.
В школе была утренняя перемена, и все вышли на улицу. Наши голоса далеко разносились в морозном воздухе, а пар от дыхания плыл над головами, как дым из пасти дракона. Я заметил, что Питер стоит у ворот в окружении группы парней. Когда я подошел, было уже поздно. Вряд ли можно было найти более опасную компанию, чтобы хвастаться татуировкой. Три брата Келли и несколько их друзей, все — неприятные типы. Мы общались с Келли только потому, что они, как и мы, были католиками. Нас всех заставляли стоять на холоде, пока протестанты не закончат утреннюю молитву. В таких условиях даже враги чувствуют, что у них есть что-то общее. А так Келли были плохой компанией. Четыре брата, один еще не учился в нашей школе, потому что был младше всех. Дэниэл и Томас — примерно моего возраста, с разницей в год. И Патрик — на год старше. Говорили, что их отец связан с какой-то известной эдинбургской бандой, что он сидел с тюрьме. По слухам, у него был шрам, который тянулся от левого угла рта до мочки левого уха, как продолжение нижней губы. Сам я никогда его не видел, но легко мог представить по описанию.
Кэтрин оказалась у ворот раньше меня. Она уже тогда начала защищать Питера. Она была младше меня, примерно одного возраста с братом, но опекала нас по-матерински. Причем ничего сентиментального в этом не было. Она опекала нас свысока, даже грубовато; возможно, так же поступала ее мать. Кэтрин скорее могла дать пинка под зад и наорать, чем предупредить или, не дай бог, похвалить.
Я подбежал к воротам как раз вовремя, чтобы увидеть, с каким удивлением она смотрит на татуировку Питера. Мы же ничего ей не рассказывали. Она взглянула на меня, и я сразу понял, как она обижена. Мой брат тем временем стоял без куртки, с закатанным рукавом. Даже братья Келли, которых трудно было удивить, глазели на него разинув рот. Первым выгоду в ситуации увидел Патрик.
— Тебе попадет, когда об этом узнают, дурачок, — сказал он. — Кто это сделал?
— Секрет! — Питер принялся опускать рукав, но Патрик схватил его за руку.
