— А что ты…
— Да каблук сломался! — прокричала Юлька уже из ванной.
Последняя надежда было на то, что Андрей не отличит термин «каблук» от термина «платформа».
…Это объявление Юлька обнаружила на мусорной урне у подъезда. На черный пластик какой-то умник налепил: «ДАКОТА. ОДИН КОНЦЕРТ! НА ПОЛЧЯНЕ. ГОРДОВОЕ ПЕНИЕ!». И мелко — место сбора и время. Не было больше никакой информации, даже о цене билетов; просто: приходите, мол.
Юлька сорвала листок, понимая, что вряд ли кому-то еще в жилмассиве, вымирающем с последней отъехавшей со стоянки машиной, нужно и интересно будет это объявление. Принесла в квартиру. Разгладила на кухонном столе. И обнаружила крохотную приписочку в самом конце: «Приходить в хипповском. Не бойтесь травы!» Последняя фраза дышала двусмысленностью. Но грела душу.
Сейшн, как оказалось, был намечен на субботу. В это время у Юли заканчивалась последняя лекция по риторике, и она ее, ничтоже сумняшеся, пропустила. Вылетела из СибАГСа в разбитых кроссовках, нырнула под мост и с наслаждением сбросила их уже на первых плитках дорожки. Так появилась дома.
Андрей сидел за ноутбуком, насупившись. Он последнее время нашел какую-то работу, не требующую особых перемещений его неуклюжего тела в пространстве, и этим приносил в их копилку стабильный, хоть и невеликий доход.
— Андрюха! — завопила Юля из прихожей. — Ты еще не собрался?! Давай… на горловое!
Он покорно выключил компьютер. Повернулся к ней, задумчиво посмотрел на ее черные пятки, на то, как она достает из пакета ненужные кроссовки, и улыбнулся:
— А я думал, у них тоже каблук сломался… Щас, иду. Мне тоже так, хипповать?
— Конечно! Это же Дакота!
…Андрей нравился ей тем, что никогда не напрягал по поводу того, как надо одеться, как надо выглядеть. С ним она полюбила долгие прогулки по городским паркам. Они бродили по теплым, ласкающим ноги, мягким асфальтам Нарымского сквера — самого старого кладбища Ново-Николаевска, где глубоко под слоями насыпанной земли покоились древние могилы предков первых купцов-меценатов, Маштаковых да Жернаковых, а ныне сновали малыши, сбивая в кучи свои и чужие коляски. Она ела мороженое, капая на коленки белым дождем; она, как ребенок, качалась на карусельках, чернея маленькими пятками. И Андрей не бурчал, как ее кавалеры, по поводу того, что она ведет себя по-детски, что все девки как девки, а она… как дура последняя… Они разговаривали. В душе у Юльки просыпались впечатления и знания, полученные за время недолгого ее пребывания на филфаке, еще до той муторной жизни с разнообразными партнерами по дозе и друзьями по шприцу.
Андрей, как оказалось, от литературы и искусства был далек, но именно поэтому внимательно слушал. И даже пытался возражать!
— …А ты помнишь «От заката до рассвета»? — запальчиво говорила Юлька, забегая вперед и размахивая кулачками, просто от волнения. — Помнишь? Кто там погиб в самом конце?
— Все погибли.
— А вот и нет, нет, нет! Пастор погиб, семью которого эти двое бандитов захватили!
— Так и семья у него вроде погибла, — морщил большой белый лоб Андрей.
— Неправда! Там в итоге кто выжил, ну, кто?
— А! Точно! Девушка. Дочь пастора. И убийца этот…
— Опять не угадал! — торжествующе улыбалась девушка. — Из двух братьев только один был убийцей и маньяком. Второй — его этот играет… как его… ну, не сам Тарантино, одним словом! Второй — нормальный гангстерито, такой… типа наш пацан, «по понятиям». Так вот, крови-то на нем нет. Ну, стрелял в кого-то. Ну, завалил там десяток человек — полицейских или охранников. Но это его жизнь. И его могли завалить. Но он никогда не убивал невинных, просто так! По фильму это четко видно.
— Ну…
— А его брат убил эту женщину в гостинице. За не фиг делать. Помнишь? Но он — брат гангстера, и, конечно, тот его защищает. Конечно! Так вот, в итоге гибнут ВСЕ. А выживают в логове вампиров этот гангстер и дочка пастора. И все это, Андрюша, очень легко объяснить. Очень легко!
— Допустим. Но как? — упирался он.
— А вот так… — размышляла вслух Юля, запрыгивая на бордюр, изъеденный временем, ведь Нарымский сквер создали тут в конце шестидесятых, давно. — Убийца, которого сам Тарантино играет, погиб, потому что на нем кровь невинных, как собака… Туда ему и дорога.
Она легко шла по бордюру, вытягивая шаги бронзовых ступней в ниточку и умело балансируя на шершавых лезвиях бетонных полосок. Шла, смотря себе под ноги, и говорила:
— Посетители бара… Как он назывался? А, «Крученая сиська». Так вот, шушера эта, пьяницы и мелкие жулики, тоже погибли правильно.
— А сын? Сын пастора, парнишка? Он в чем виноват?!
— Ни в чем. Он сестру защищал. Он как герой погиб, это нормальная смерть. В драматической концепции это вообще позитивно.
— А пастор? Черт, он-то почему погиб? У него же вера, все такое…
— Ага! Вот, вот!
Она с криком спрыгивала на него и висла, как на столбе, подгибая худые ноги. Затем шептала в ухо заговорщически:
— Он совершил самое страшное преступление. С точки зрения христианских грехов. Самое стра-ашное!
— Хм. Убил кого-то? Это… как это? Прелюбодействовал? Или врал? Или что?
— Он РАЗУВЕРИЛСЯ В БОГЕ! После смерти жены, помнишь? Грех неверия, отступничества. Поэтому… — страшным голосом заключала Юлька, поддавая ногой смятую банку из-под «кока-колы», — смерть!
В другой раз она рассказывала ему о Борисе Виане. Это было примерно так, как если бы она просвещала колхозного тракториста на тему высокой ригидности лабильных темпераментов или способов загрузки трамбнейлов по ФТП-соединению.
— Понимаешь, Виан написал тогда дикий, шокирующий роман. Он назывался «Я приду плюнуть на ваши могилы!». В общем, оскорбление памяти мертвых, и все такое. Тем более что для Европы этот совершенно бандитский боевик, кровавый, со всеми делами… ну, это было, как «Механический апельсин» Берджеса… Читал?
— Нет, — уныло признавался Андрей и добавлял, блеснув стеклами очков: — Извини.
Это было дико трогательно. И это нравилось ей до безумия!
— Ничего! Так вот, это был шок. А он на самом деле сделал это… сделал, чтобы показать такое состояние… ну, когда уже все — песец; когда уже делать нечего — крайняя степень решительности. То есть терять абсолютно нечего. Прежняя европейская литература, особенно французская, она всегда строилась на том, что даже в самых жестоких вариантах что-то у человека оставалось. Ну, типа, вера в Бога, или знание, что тебя ожидают, как графа Монте-Кристо, сокровища, или там… идеи свободы, равенства, братства. А у героя Виана ничего не оставалось. Ни-че-го! Кроме насилия и мести. Ты бывал когда-нибудь в такой ситуации?
— Нет.
— Вот и я…
Она хотела сказать: «Вот и я — не была». Но не смогла. Резко, откуда-то из неплотно закрытой трубы сознания, черной жижей хлынули воспоминания: ее ведут, голую, со связанными руками, через лес на Башню эти двое Темных. Ведут по крапиве, которая жжет голые ноги, как кипящее масло, но Юлька этого почти не замечает, потому что она уже приготовилась УМИРАТЬ.
