Проснувшись от тихого неразборчивого пения где-то поблизости, Изола поначалу подумала, что это мама слушает в ванной радио – такое с ней иногда случалось, даже в три часа ночи. Изола выбралась из кровати, боясь оставлять маму наедине с водой и электричеством, но в ванной оказалось темно и сухо, и не горела ни одна свеча.
А пение все лилось. Девичий голос.
– Кристобелль? – прошептала Изола. Как и все русалки, Кристобелль воображала себя сиреной и частенько учила Изолу старым песням морского народа. Пела Изола не лучше, чем каталась на доске по волнам.
– Изола, – отозвался голос, не принадлежащий Кристобелль. – Сюда.
Она вернулась в свою комнату. Третий принц, Руслана, стройный силуэт у окна, поманила ее к себе.
Призрачная девочка, чье тело Изола нашла в лесу, с прямыми волосами и в грязной одежде, стояла на лужайке и по-волчьи выла на луну тарабарскую колыбельную. Возможно, когда-то у нее был красивый голос, но теперь из глотки извергался лишь срывающийся хрип. Иногда девочка вскидывала руку, чтобы вытереть с подбородка свежую струйку крови.
Изола не чувствовала к ней ничего, кроме жалости.
– Бедняжка, – выдохнула она, жалея, что ничем не может помочь несчастной. Повернулась к Руслане: – Ты же фурия, ты должна расследовать такие дела. Можешь узнать, чего она от меня хочет?
Руслана покачала головой, не сводя с полуночной певицы густо подведенных глаз.
– Против ее воли – увы, нет.
Отцовство: интерлюдия
Папа Уайльд налил в стакан янтарного бренди и взболтнул его. Через два часа все равно вставать – имеет ли смысл возвращаться в постель? Может, стоит проверить, как там дочка. Он слышал, как она ходит по комнате на втором этаже.
Он вздохнул, отставляя пустой стакан на кухонный стол. Едва ли дочка признается, что ее беспокоит, даже если он поднимется наверх и спросит. Когда-то Изола была разговорчивым ребенком с богатым словарным запасом и четкой дикцией, подходящей даже для публичных выступлений в залах без микрофонов. Но после своего десятого дня рождения, после того, что случилось с ее матерью, Изола затворилась на втором этаже, и было время, когда папа Уайльд думал, что она больше никогда не спустится, что жена и дочь ушли туда, откуда он не в силах их вызволить, что голос Изолы никогда уже не заполнит пустоту этого проклятого дома, два этажа которого теперь походили на два круга ада.
Папу Уайльду достался лимб – приют мертвых философов и некрещеных детей (когда-то теща говорила, что Изола попадет туда, если ее немедленно не отнесут в церковь и не окрестят).
Он налил себе еще один стакан.
Интересно, почему он ожидал, что Изола навсегда останется такой? Впрочем, может, все объяснялось переходным возрастом: вся эта молчаливость, холодность, странный режим сна. Десятый год ее жизни папа Уайльд провел, откашливаясь на пороге и оставляя на столе стаканы с молоком и неумело намазанные джемом бутерброды. Но он так и не привык подниматься наверх, когда дочка плачет, не может уснуть или бьется в цепких золотых клешнях истерики. Свою комнату Изола полюбила только теперь: до этого спальня никогда не была для нее любимым убежищем – да и зачем, когда на периферии зрения постоянно маячил сумеречный лес? В конце концов, папа вызвал к ней врача и отобрал у дочери книгу жены.
А потом произошла перемена, такая резкая, что он не сразу понял, что к чему: в одиннадцать лет Изола спустилась вниз, бледная, хорошенькая и не по возрасту печальная. Папа пытался ее откормить, но Изола отдавала еду птицам. Она была собой, но не совсем – теперь в ее душе поселилось неведомое спокойствие, украденное у девочек из чертовой книги сказок.
Или, быть может, все дело было в доме, который глубоко дышал, но только по ночам. В какой-то момент папа Уайльд твердо решил перевезти семью в другое место. Конечно, он ожидал, что Изола будет плакать, но к ее ярости не был готов: дочка задержала дыхание и вся посинела, а потом поклялась, что никогда его не простит, если он увезет их с мамой из леса.
Прежняя Изола заплакала бы, но эта, новая, лишь выпрямила худенькую спину – и папа Уайльд перестал звонить агентам по недвижимости. Семья осталась жить в доме номер тридцать шесть, в этом ужасном доме с ненадежной проводкой и моргающими лампочками, с пятнами на потолке от воды, пролитой в ванной на втором этаже. А лес подступал все ближе и ближе.
В ролях: Эдгар Ллевеллин (камео)
Раз: проведи с ней время.
Два: просто будь собой.
Святой Пип дал ему эти советы, даже не раздумывая, но Эдгар все равно принял их на веру, как слово Божие.
Каждый раз, когда Эдгар выходил забрать редкую почту, Изола оказывалась возле ящика: щипала себя за драные чулки, копошилась в счетах, отсортировывала рекламные листовки и складывала письма в алфавитном порядке. Когда Эдгар выносил мусор, она ворковала с котом, пытаясь заманить его в дом. Оба улыбались и краснели, а разделяющая их улица с каждым днем словно становилась уже.
* * *
Изола прислонилась к входной двери спиной и улыбнулась. Постепенно она привязывалась к семейству из тридцать седьмого дома: к мамочке-хиппи и ее мужу в деловом костюме и при галстуке, к забияке братцу, которого Изола часто замечала в засаде с пультом в руке (мальчишка поджидал сестру, чтобы безжалостно напустить на нее радиоуправляемый вертолет), и к девочке, которая постоянно визжала, чтобы привлечь внимание Эдгара: «Смотри, как я раскачалась! Смотри, как я десять раз подряд прыгну через скакалку! Смотри, сейчас я стукну Кассио вот этой палкой! Смотри, как я наряжаю киску Изолы в чепчик, – нет, нет, я не издеваюсь над котиком!».
И к Эдгару. Неуклюжему доброму Эдгару с брекетами на зубах, превращавшими его речь в невнятное бормотание. Эти стальные брекеты гармонировали с золотой цепочкой на шее Изолы. Высокий и нескладный, черные вьющиеся волосы постоянно падают на глаза. Мясистые руки, постоянно встающие дыбом волоски на предплечьях.
Изола заметила, что у Эдгара широкая грудь и плечи дровосека, словно ему не впервой вырезать девочек из волчьих утроб.
Мама Уайльд сидела в кровати с раскрытой книгой на коленях. Было видно, что она не читает, но Изола все равно улыбнулась шире: мама хотя бы взяла книгу, и это уже было хорошо.
– Чему это ты так радуешься? – поинтересовалась мама.
– Да так.
– Хм, не верю. – Казалось, мама немного обиделась. – Дело в этом пареньке из дома напротив, да? – Она улыбнулась, и ее глаза блеснули ярче – впервые за много месяцев. Но в лице таилось еще что-то, какая-то странная напряженность: словно улыбка зажгла свечу, и теперь воск медленно таял.
