Следует подчеркнуть и другое, может быть, еще более важное обстоятельство. Официальный запрет на альтернативные (параллельные) платформы, идеологии и группы привел к болезненным трансформациям в сознании тех людей, которые не желали подчиняться господствующему порядку речи и зафиксированному в нем порядку надзора и наказания. Неприязнь к официозной идеологии (будь то политическая или эстетическая в самых вульгарных проявлениях последней) и к официозным формам групповых объединений вызвала к жизни тот характерный феномен, когда любая идеология, в том числе отчетливо сформулированная художественная программа, и любое основанное на общности концепций артистическое содружество с неизбежной для последнего цеховой семантикой стали восприниматься как нечто в фундаментальном смысле неподлинное, противопоказанное настоящему творцу. В запоздалом соответствии с псевдоромантическими доктринами (сами-то романтики, подобно всякой школе, являли как раз пример последовательной групповой работы) провозглашалось, что долг незапроданного Левиафану художника — это одинокое «моцартианское» творчество, не связанное в своем свободном самораскрытии ни с какими теоретическими ограничениями. Роль теории высокомерно преуменьшалась. Идеология же в мнимом и невольном созвучии с известными тезисами Маркса и Манхейма безоговорочно отождествлялась с ложным сознанием. Как правило, такой позиции сопутствовал тяжелый эстетический консерватизм и даже фундаментализм. Ретроградная тенденция эта была преодолена только в середине 50-х годов, с появлением в подземном слое русской культуры, там, где была сосредоточена основная художественная энергия эпохи, новых объединений поэтов и художников, вновь осознавших ценность совместной творческой и теоретической работы. Но вернемся к ЛЦК.
Советский литературный конструктивизм поставил во главу угла проблему организации и смысла. Это соответствовало рационалистическому пафосу эпохи, явившемуся ответом на глубокий структурный и организационный кризис, порожденный мировой войной. Мировая война, писал А. Богданов в предисловии к своей «Тектологии»[1], есть не что иное, как организационный кризис в мировом масштабе — следствие общественной стихийности человечества и анархии взаимных отношений между государственными организмами. Конструктивизм возник и как ответ на технологическую революцию 20-х годов, американизацию всех форм жизни, их рационалистическую проработку под знаком достижения максимальной целесообразности и комфорта.
В программном разделе сборника «Бизнес» Зелинский отмечал, что конструктивизм становится на гребень гигантской волны энергетического подъема и небывалого роста техники: таков стиль эпохи, ее формирующий принцип, который можно найти во всех странах, не склонных к культурному изоляционизму. Зелинский вводит понятие грузификации как центральной характеристики современной ему культуры. Конструктивизм, привычка подходить ко всем вопросам жизни с переустроительной и строительной точки зрения, и есть порождение грузификации, каковая вкратце сводится к следующему. Это выражение извечно присущей человеку организационно-технической потребности в истончении, дематериализации вещественных производственных средств за счет увеличения их функциональной нагрузки. Ну, например, поясняет свою мысль Зелинский. Если раньше в авиации на одну лошадиную силу приходилось 4 кг мотора, то теперь, в 1928 году, уже всего 0,6 кг. То же самое можно сказать и по поводу изобретения телефона и радио. Произошла резкая дематериализация — выпадение сотен тысяч тонн проволоки как посредствующего звена. Возобладала чистая функциональность — косная, непроработанная и неосмысленная материя уступает место аскетической ультрасовременной целесообразности, позволяющей разрешить проблему в кратчайшие сроки и с ничтожными потерями. Подобный подход характерен и для области абстрактного умозрения, в частности математического естествознания, пытающегося «нагрузить» на несколько имматериальных формул целое мироздание. Грузификация, таким образом, есть взваливание на все истончающиеся материальные упоры все большего функционального веса. Одним словом, тотальная рационализация мира и мышления, перевод их в сферу логического и целеполагающего, что призвано избавить действительность и мысль о ней от всего дезорганизующего, энтропийного.
Грузификация — синоним технократического стиля и воздуха эпохи, ее волевого напора, изменяющего мир на началах конструктивного разума. ЛЦК ощущал себя закономерной тенденцией внутри этого планетарного процесса, но его притязания — идеологические и политические — отнюдь не исчерпывались стремлением быть созвучным времени. Притязания эти были куда как большими и предполагали создание целостной системы, призванной послужить теоретической основой для системного преобразования традиционной России, сохранившейся в своих принципиальных очертаниях и в первое постреволюционное десятилетие.
Говоря упрощенно, советский литературный конструктивизм, рассматриваемый как идеология, есть руководство к действию по борьбе с традиционной Россией. Ибо Россия являет собой отрицание какой бы то ни было конструктивной целесообразности, функциональной грузификации. Россия — это тысячи километров тяжелой, косной материи, лежащей вне сферы смысла, материи неорганизованной, неструктурированной, неразумной. Россия — торжество материи, непонятно кому и зачем нужной в своем грубом, темном, природном качествовании. У Корнелия Зелинского об этом сказано с полной отчетливостью. Имеет резон поэтому сперва остановиться на программных сочинениях теоретика группы. Отказавшись от метода буквального их цитирования, попробуем дать монтаж наиболее характерных публицистических пассажей, которые в своей прямолинейной и щегольской ораторской логике могут, как нам кажется, послужить своеобразным введением в идеологию ЛЦК — как она запечатлелась в декларациях и, что самое главное, в художественных текстах участников объединения[2].
Тонким слоем расселись люди по большим российским низинам. Нищета и низинность, низинность и нищета. Ничего не произошло, ничто не изменилось. Даже татарское иго не кончилось. Если самодержавие русское загнало его вовнутрь, то при советской власти оно дает о себе знать производственной и культурной немощью, рабской зависимостью человека от природы, от ее слепых и бессмысленных злодеяний. Тяжкая технологическая отсталость, мрак, грязь, сонная неподвижность. Крестьянская Россия, отмечает Зелинский в «Разговоре с американскими писателями», всегда была страной классического идиотизма. И конструктивизм есть ответ на дремучую, едва проснувшуюся российскую действительность. Вся атмосфера советского строительства, этого невиданного восстания против энтропии и первозданной изнурительной натуры, — горячит и лепит настроения конструктивизма, являющегося способом волевого отношения к этой исконной равнодушной природе страны.
Россия — это то, что нужно преодолеть. Неподвижное, архаическое государство, способное лишь на редкие всплески самоубийственной энергии. «Приходится удивляться той гигантской воле к войне, которую проявила наша слабая бесталанная страна — страна, для которой день объявления войны был уже днем поражения», — писал участник ЛЦК Евгений Габрилович в рассказе «Ошибка Штунца»[3].
