Что это там люди собрались? А, это «наш Петя». Грызет, сладострастно урча, микрофон на сцене и мрачно клекочет, пуская слюну:
Я ем на помойках,
я пью из луж.
Дождь меня мочит, дождь мне как душ.
И солнце…
Я самый плохой, я хуже тебя.
Я самый ненужный, я гадость, я дрянь,
ЗАТО Я УМЕЮ ЛЕТАТЬ!
(«Серый голубь»)
Этот герой – социально, по своему месту в мире – не тот же ли «маленький человек» Гоголя и Достоевского? Он там же в социальной иерархии, но пережил много мутаций… ломок и линек. Начал терять человечность и в себе, и по отношению к себе у Чехова и Сологуба… Вовсе потерял человеческий образ – стал просто псом у Булгакова… Потерял «право голоса» у Олеши… Резал колбасу на гробе жены у Платонова. Не говоря уже о «литературе соцреализма»… имевшей такое же отношение к реальности, как «Поднятая целина» к коллективизации.
В «отепель» некоторые черты человечности были возвращены, но так, чтобы фундамент, не рассчитанный на подобную надстройку, не поколебался. От этого фундамент скособочился, а человечности прибавилось ненамного. Странный это был эрзац, как ячменный кофе… Есть веселый рассказ-свидетельство о том, как бард Визбор вместе с женой, когда к ним приходили гости и хотелось попеть и выпить, а надо было гулять с младенцем, приспособились вывешивать ребенка в авоське за окно на мороз. Передовое know-how культовой фигуры советской интеллигенции. Борман, чо.
Но кто-то выжил, всюду жизнь… И заговорил – у Венедикта Ерофеева. Обрел голос. Речь, соединявшую русскую классическую традицию с опытом своего поколения в большом мире: после Сэлинджера и Сильвии Платт…
Человек Мамонова (новоописанный вид, как лошадь Пржевальского) мал, но не умаляется. И грозно самоотделен. Как в хите «Союзпечать»: «Попробуй меня поймай – я всегда один», то есть в другом измерении… Или так:
Я уволился с работы
Потому что я устал…
Ночью я лежу мечтаю у меня есть одна мечта
Чтоб всю жизнь под ногтями оставалась чистота…
Жаль что мне не разрешают поселиться жить в музей
Там бы на досуге танцевал я буги
Плясал бы на досуге я с чучелами буги
Танец буги…
(«Досуги-буги»)
Место таким разве что в музее (палеонтологический? анатомический? археологический?). Но при всей тревожности, «нелепости» – неуместности в данное время в данном месте – нет и речи о том, чтобы измениться, мимикрировать… Это невозможно с такой органикой. Шаг в сторону от себя – смерть внутренняя… И за отмиранием своей жизни – вы-мирание, физическое небытие. Но –
Герой Мамонова был витален до подростковой «подзаборности» и говорил об этом с провокаторской, освобождающе-здоровой прямотой: «Не верь, если я краснею, / Когда на тебя залез, / Не верь, если я краснею, / Просто это диатез!» («Диатез»). Психологическим здоровьем заражал отказ от ответственности в обломном манифесте «Ноль минус один»: «Вчера ты дала мне / И думаешь, я в долгу? / Вчера ты дала мне / И думаешь я смогу / Простить тебе эту ночь? / Знаешь, что все это значит – / Вся твоя самоотдача? / Ноль минус один». Не исключено, что это – ответ той стороне, которая с отрешенностью, но при этом очень настойчиво, даже требовательно – поет из другого угла экзистенциального ринга заветное «Любви моей ты боялся зря…» «Та» сторона – не женская против мужской. И даже не пассивная против активной. Линия фронта не ниже пояса, а в голове… Неизвестно, кто здесь пассивнее и активнее: неподвижный паук или залетная муха. Война – между мирами сознаний. В условиях общей неотрефлектированности, путаницы, «вавилонского смешения» укладов и сознаний, застревания старых, недо-вхождения новых и т. д… – постоянно приходится выпутываться из разного прочитывания одной ситуации. И в первую очередь это касается «долга». Ты, советский человек, всегда всем и во всем должен. Даже когда никакого долга нет и речь вообще не о долге. Ну а если поднять высоко-высоко руку… а потом резко опустить и проорать: «Знаешь, что все это значит? НОЛЬ МИНУС ОДИН!»
Блюз-роковая музыкальная «подкладка» усиливала, как хорошие колонки, эффект воздействия. Дух блюза – песен черных рабов в Америке, освобождающихся в пении, – обретал естественное пристанище в песне белых рабов СССР…
В сочетании «этнического» наполнения мамоновских песен с универсальным «саундом», общим для современников независимо от среды обитания, были большая свежесть и чистая радость.
Смотришь с балкона своего …надцатого этажа на заснеженный пустырь с новостройками около кольцевой, жизнь просвистана, как высоковольтными сквозняками, пустотой и безнадежностью, в голове звенит: «Я самый ненужный, я гадость, я дрянь…»… И вдруг как заревет, будто пикирующий бомбардировщик: «ЗАТО Я УМЕЮ ЛЕТАТЬ!!!» Ну, полетели…
«Мегаполис»
Длинный и узкий зальчик какого-то ЖЭКа в Перове. Рок-концерт на две молодые группы. Со сцены звучит лихой анонс: «Перед вами выступает перовская группа “Континент”!» Зал отзывается ленивым одобрительным уханьем, взвизгами и звоном бутылок портвейна. И – покатил аутентичный звук, в честном соответствии с масштабом саморепрезентации. Как пел в то время Дима Певзнер: «Какой был лайф, такой и драйв».
Затем выходит группа «Елочный базар», будущий «Мегаполис», во главе с Олегом Нестеровым, тоже местным уроженцем. Мягкость, лукавство, андрогинность… Странно, арлекин, Вертинский на фабричной танцплощадке. Ощущение неловкости. Но все это чем-то задевает, есть обаяние. А «Электрический утюг» – и вовсе на ура:
Я каждый вечер жду теперь:
она войдет прикроет дверь
потом меня заставит лечь
на атрибуты наших встреч
коснется меня переборов сомненья
и будет гладить до оцепененья
Ооо
Ааа
Я электрический утюг…
Я ходил на подпольные и полуподпольные рок-концерты с ранней юности, с конца семидесятых. Это как-то легко совмещалось с абонементами в Зал Чайковского и Консерваторию и частыми посещениями барочных опер в Институте Гнесиных. Экспансивные и динамичные студенческие постановки в Гнесинском были чем-то вроде связующего звена с реальной, в общем, народной культурой: балаганчиком подмосковных ДК. Концерты «неофициальных» групп были в Москве запрещены, но «область» оказывалась под боком, на расстоянии пешего хода от конечной остановки автобуса.
За спиной – новостройки, автобус останавливается уже у палисадников умирающей деревни, широкая в лужах дорога ведет на холм к белым колоннам храма имени… Пана, видимо, – на кого больше всего похож Ленин? по живости и козлиности – на него, не на Зевса же или Аполлона…
Там, под осеняющим сцену, как венок покойника, перманентным плакатом о единстве упыря и жертвы, рубилась в роковой борьбе с колхозным звуком «Рубиновая атака», скромно цвело короткое, по определению, «Високосное лето», и тоже ничем не запомнилось, кроме удачного названия, «Удачное приобретение». Но из дальнего левого угла зала ясно слышится, как тогда, доверительно-ломкий голос из машины времени: солнечный остров скрылся в туман…кто-то ошибся, ты или я? как будто пачка сигарет, друзей уж нет, друзья ушли давно –
