– У старика Птолемея почти ничего не сохранилось в памяти о ее посещении. Но достаточно застряло в мозгах, чтобы помочь мне получить то, что я хотел, – скромно заметил я.
Фауста в совершенно патрицианской манере чуть приподняла одну бровь.
– Неужто ты полагаешь, что если тебе удастся найти убийцу, Птолемей станет считать себя твоим должником?
Такая уж она, эта Фауста, единственное, что она по подобному поводу может предположить, так это то, что я ищу каких-то политических выгод.
– А когда это благодарность Птолемеев приносила кому-то хоть какую-то пользу? – вскинулся я. – Да он едва помнит, кто такой Ификрат, и сомневаюсь, что его заботит, кто его убил.
– Тогда зачем тебе все это? – Фауста была искренне удивлена.
– Только попав в Александрию, я тут же заразился лихорадочной жаждой познания, свойственной одним философам, – начал объяснять я. – И теперь разрабатываю и создаю свою собственную школу логики. Я намерен продемонстрировать ценность моих теорий, вычислив убийцу.
Она обернулась к Юлии:
– Метеллы всегда были тупыми и скучными людьми. Так что это хорошо, что среди них нашелся хоть один сумасшедший – он несколько расцвечивает безрадостную картину.
– Но он же такой занятный и забавный! Он гораздо лучше всех этих типов из свиты Береники!
Да, мне с ними обеими было явно не справиться.
– Ну, как скажете, – буркнул я. – Однако я намерен заняться бесконечно более интересным делом, чем копаться и разбираться в проблемах стада безмозглых и бездарных македонцев, притворяющихся египетской знатью.
После этих слов я ушел от них, гордо и высокомерно задрав голову, и рявкнул погромче, призывая Гермеса. Раб тут же прибежал на зов.
– Вот две вещи, о которых ты просил, – сказал он.
Я забрал у него свой кинжал и кестус* с бронзовыми накладками и шипами и сунул все это себе под тунику. Идиллия с осмотром достопримечательностей закончилась, и я был готов к серьезным делам.
– Куда мы теперь направляемся? – спросил Гермес.
– В Мусейон, – ответил я.
Гермес огляделся по сторонам:
– А где же носилки?
– Мы пойдем пешком.
– Пешком? В этом городе?! Это же будет скандал!
– Я не могу обдумывать серьезные вопросы, когда меня повсюду таскают, словно мешок с провизией. Это неплохо для всяких чужестранных развратников, бездельников и зевак, но римлянин должен демонстрировать гораздо бо́льшую важность и серьезность.
– Если бы меня все время так таскали на носилках, я бы не снашивал сандалии так быстро, – недовольно ответил мой раб.
Вообще-то, я просто хотел повнимательнее осмотреть город. В Риме я часто бродил по улицам и переулкам, это было одно из моих любимых развлечений, а вот в Александрии мне еще не представлялась такая возможность. Служители и охрана дворца уставились на нас с большим удивлением, увидев, что я отправляюсь в город пешком в сопровождении всего одного раба. Я почти ожидал, что они бросятся следом за нами, умоляя вернуться и обещая отнести нас куда угодно.
Это было странное ощущение: я очень скоро понял, что не могу ориентироваться в городе, состоящем сплошь из широких улиц, прямых углов и перекрестков. Пересекая очередной проспект, я почувствовал себя совершенно беззащитным и крайне уязвимым.
– В таком городе трудновато укрыться от ночной стражи, – заметил Гермес.
– Видимо, они это и имели в виду, когда придумали такую ужасную планировку. И для мятежей все это не слишком подходит. Сам видишь, здесь можно выстроить войска в одном из пригородных районов и затем как метлой вычистить все городские кварталы. Вытеснить толпы мятежников в боковые улицы, раздробить их на мелкие группы или, наоборот, направить всю толпу куда тебе нужно.
– Это как-то неестественно, – заявил Гермес.
– Согласен. Но в этой планировке имеются свои преимущества.
– И к тому же, тут все из камня, – добавил мой раб.
– В Египте мало леса. Но это даже успокаивает – помнить, что здесь ты не сгоришь во сне.
Люди, заполнявшие улицы, пожалуй, принадлежали всем народам, что я встречал, ну, конечно, большинство из них составляли египтяне. А среди остальных можно было различить греков, сирийцев, евреев, сабеев, арабов, галатов и еще многих, чьи лица и одежды были мне совершенно неизвестны. Были здесь также нубийцы и эфиопы с кожей всех оттенков черного, по большей части рабы, но также купцы и торговцы. Все разговаривали по-гречески, но другие языки тоже были слышны, словно подводное течение или слабый фон для основного – греческого. И особенно выделялся египетский. Он, по моему мнению, вообще-то звучит точно так, как выглядят эти их иероглифы. На каждой улице, на каждом углу нам встречались фигляры и лекари-шарлатаны – они плясали, кривлялись, исполняли некие магические танцы. Дрессированные животные демонстрировали свои трюки, а уличные жонглеры с необыкновенной ловкостью и мастерством крутили в воздухе самые неожиданные предметы. Гермес хотел было задержаться и поглазеть на все это, но я потянул его за собой. Мои мозги были заняты более значительными проблемами.
Мы могли бы пройти в Мусейон прямо из дворца, через задние ворота, но мне хотелось посмотреть Александрию, почувствовать ее. Человек, выросший в огромном городе, обладает определенным чувством, похожим на то, как крестьянин всегда ощущает тягу к пашне, а моряк – к морю. Я родился в Риме и был типичным горожанином. И хотя эти люди были для меня чужды и непонятны, они тоже были горожанами, и мы все, хоть так и отличались внешне, имели ряд схожих черт и привычек.
Вот и сейчас я чуть ли не печенкой чувствовал, что все это – неплохо питающийся, всем довольный и любезный народ. Даже если здесь и возникали какие-то проблемы и неудобства, все это были мелочи. Если бы здесь зрело недовольство или мятеж, я бы сразу это почувствовал. Жители Александрии, как известно, любят время от времени побунтовать, даже убить, или изгнать какого-нибудь царя или даже парочку, но, в общем и целом, они слишком заняты, делая деньги или иным образом наслаждаясь жизнью, чтобы от них исходила какая-то угроза. Народное недовольство и беспорядки всегда чреваты кризисом, особенно в таких многонациональных городах, как Александрия, где взаимные антипатии разных народов иной раз перехлестывают через край, не считаясь с законами и силой оружия. Не то, чтобы Рим мог чем-то гордиться в этом смысле. Правда, наши народные беспорядки имеют скорее сословный, чем национальный характер.
– Даже не думай об этом, Гермес, – предупредил я своего раба.
– Откуда ты знаешь, о чем я думаю? – спросил он, являя собой прямо-таки воплощение оскорбленной невинности. И то, как он это произнес, подтвердило, что я совершенно прав.
– Ты подумал, что здесь любой приличный на вид человек может просто раствориться в толпе, и никто ничего не заметит. Здесь я могу сойти за свободного человека, и никто не догадается, что я раньше был рабом. Не об этом ли ты сейчас думал?
