Книга Сожители. Опыт кокетливого детектива - Константин Кропоткин

Когда веселый человек перестает улыбаться, то кажется, что обрушились небеса.

– И что ты предлагаешь? – спросил я Кирыча еще одним поздним вечером, мучаясь в постели бессоницей.

– Я ничего не предлагаю, – ответил он сонно.

– Если Марк еще неделю будет ходить бледной копией самого себя, я точно выясню, где у него кнопка «удалить».

– Время лечит. Обидели человека, не видишь?

– Он украл у меня шоу! В нашем трио роль унылого Пьеро принадлежит мне.

– А ты что предлагаешь?

– Если б знал, думаешь, я бы тебя спрашивал?

– Ну, спроси кого-нибудь еще.

– Кого, например? Мнимого бога?

– Да, хоть Таню, она же специалист.

– Она по отъему денег специалист. Наша психологиня свой диплом в метро купила. Таких специалистов по пятаку за пучок…, – говорил я уже под тихое посапывание, а вскоре и сам заснул, посчитав, видимо, что решение найдено.

Напрасно.

– У меня был такой кейс, – сказала Татьяна по телефону на следующий день, – Модус лабильности стоило бы уточнить, но тут, думаю, случай неклинический, – а далее сообщила ровно то, что я и сам знал.

Марк, которого дискотечный хам записал в сексуально непривлекательные старики, должен теперь наполучать достаточно похвал, чтобы осознать преимущества своего нынешнего возраста.

– Если я начну осыпать его комплиментами, он еще больше обидится, – сказал я Кирычу вечером другого дня, снова мучаясь бессоницей.

– Почему? – находясь на грани сна и яви, успел спросить он.

– Если я вдруг, ни с того, ни с сего начну его хвалить, он решит, что я над ним издеваюсь.

– Я бы тоже так решил, – сказал Кирыч и отчалил к морфею.

Мне бы такую нервную систему.

– Надо сводить Марка в «Сюси-пуси», – этот разговор с Кирычем проходил наутро, за завтраком.

Кирыч, намазывая клюквенное варенье на низкокалорийный сыр, сделал брови птичкой.

– Как ты думаешь, какие Марусе нравятся парни? – ответил я вопросом на невысказанный вопрос.

– Какие-то, наверное, нравятся.

– Все его бывшие вообще друг на друга не похожи. Один был аполлон-невысоклик. Другой на теленка был похож. Сережа… ну, помнишь таракана? Француз… его Марк и сам с дворовой псиной сравнивал. Все разные, – я задумался.

– Не такие уж и разные, – возразил Кирыч, примериваясь к вислому сырному боку бутерброда, – Они все жалость вызывали. Одного прямо с вокзала приволок. У спортсмена…

– У Геракла, – уточнил я.

– У того бройлера мозгов кот наплакал. Двух слов связать не мог. А с французом и без всяких слов все было ясно.

– Да, уж там было чистое милосердие с последующим отъездом за рубеж, – признал я, вспомнив причудливую историю знакомства Марка с унылым иностранцем, жаждавшем большой славянской любви.

– Я думаю, у Марка все начинается с жалости. Он должен пожалеть человека, а там уже все идет, как по маслу, – резюмировал Кирыч и, заливая стол вареньем, оттяпал кусок бутерброда.

– Жалость….

В то же утро, едва появившись в редакции, я отправился в отгороженный матовым стеклом закуток.

– Пойдем-покурим, – предложил я Манечке, как раз рассказывавшей коллегам-экономисткам что-то похабно-девичье.

– Пойдем, – легко откликнулась она, – Чего хотел? – спросила без экивоков, когда мы оказались на лестничной площадке.

– Сожитель твой еще вакантен? – я не стал юлить.

– В смысле?

– Флердоранж еще не помят?

– Э-э.

– Какой он? Расскажи? Не могу ж я отдавать друга кому попало.

Манечка сделала пару задумчивых затяжек.

– Был бы Николаша бабой, звали бы его «грымзой», а он мужик, поэтому просто «порядочный». Ему уж за тридцать, а он все порядочный.

– Фигура есть?

– Какая-то имеется. Жопка яблочком, ничего так. А в остальном телосложение обычное. Лицо тоже ничего. Глаза там, нос. Башка бритая.

– Понятно, – сказал я, – Лысину прячет. Умный хоть?

– Образованный. Еще голос красивый.

– Хорошо поет?

– Не, – потрясла толстуха кудряшками, – Это я хорошо пою, а он только в душе.

– Слушай, а ты б сама за такого пошла?

Она повертела пальцем у виска:

– Что я, дура, за такого идти? Я с ним лучше жить буду, – если нас кто-нибудь подслушивал, то решил бы, что разговаривают двое умалишенных.

– Жаль, – сказал я, сожаления уже не скрывая, – Надо чтоб с недостатками.

– Ну, извини, – она развела руками, сигарета прочертила в воздухе дымную кривую, – горба у него нет. Живет своим трудом.

– Чем живет?

– Ни с чем. Секса у него нет, зато песни такие пишет, я слезами заливаюсь.

– Может, хоть сирота?

– Родители, вроде, нормальные. Только он с ними не общается, – Манечка выпустила клуб дыма.

– Прокляли?

– У них непонимание.

– Прокляли, – я был удовлетворен, – Годится. Приводи.

Кафе было хоть и милое, плюшевое, но пустое – кроме нас и не нашлось никого на эти пироги и торты, что переливались всеми цветами на ярко-освещенной витрине.

– Это – Кирилл, – указав, сказал я, – Меня зовут Илья, а этот скучный тип, который с краю притулился – его Марком звать, но можно и «Марусей».

– Марусей? – переспросил Николай. Лысая башка его выглядела яйцом, что и понятно. Лысый, а лицо к тому же презрительно длинное.

– Да, – подтвердил я, – Вас, слышал, зовут «Николаша», а у него прекрасное французское имя «Марусья», – я старался говорить позадорней.

– Уи, месье, – вяло признал Марк.

– Парле ву франсе? – поглядел на него Николай.

– Уи, – повторил Марк и сложил пальцы в щепоть, будто собираясь посыпать соли.

Николай ответил курлыканьем, которое можно было бы счесть и французским, но я в этом языке не силен – полиглот мог смело нести в моем присутствии любую чушь.

Марк тоже закурлыкал. Вернее, заурчал.