Эндо-сан поставил чашку на татами, а я закрыл книгу.
– Кто это написал? – тихо спросил он.
– Соломон Блюмгартен[38]. Это стихотворение переведено с иврита[39]. Отец как-то читал его нам, когда мы и понятия не имели, кто такой «японский воин».
Он сидел в молчании так долго, что я начал бояться, что мой подарок неуместен или, еще хуже, что я чем-то его обидел. Потом заморгал и улыбнулся, хотя в его взгляде осталась легкая тень грусти.
– Это хорошее стихотворение, красивое стихотворение. То, что ты его оценил, наполняет меня радостью, потому что это значит, что ты начинаешь понимать то, чему я хочу тебя научить. Пожалуйста, перепиши его для меня, и я буду считать, что моя катана полностью отблагодарена. Домо аригато годзаимасу[40]. Спасибо.
Глава 7
Митико закрыла томик стихов.
– У стихотворения есть душа. – Она прикоснулась к пыльной обложке почти в том самом месте, где прикоснулся к ней Эндо-сан в тот день, когда я ему прочитал эти строки.
– Я сделал для него копию, как он просил, и он всегда носил ее с собой, даже после того, как затвердил стихотворение наизусть. Однажды я спросил зачем. И он ответил, что боится забыть свои корни.
Показывать ей книгу было незачем, я до сих пор помнил это стихотворение наизусть, но с книгой мой рассказ становился как-то реальнее.
– Временами я начинал сомневаться, что все действительно случилось, а не было лишь сном, как бабочки у того китайского философа.
– «Ты бабочка, я – Чжуан-цзы грезящая душа», – процитировала Митико хайку Мацуо Басё. – Интересно, философу снится бабочка или он сам – сон бабочки?
Я вернул книгу на полку и вывел гостью из библиотеки.
– Уже поздно.
– Мне еще не хочется спать. А вам?
Мне не хотелось. Но и рассказывать о собственной юности я тоже больше не мог. Выглянув в окно, за которым чернела ночь, я внезапно принял решение.
– Хочу вам кое-что показать. Придется немного пройти пешком. Пойдете?
Она кивнула, и в ее взгляде отразилось мое воодушевление. Я зашел в кабинет и взял из шкафа два фонарика. Проверил, работают ли батарейки, и вручил один из них Митико. Мы спустились по деревянной лестнице на берег, выбирая тропинку высоко над линией прилива. От вибрации наших шагов, разбегаясь перед нами, как занавес из стеклянных бусин, бросились наутек сотни прозрачных крабов. Было достаточно светло, чтобы обойтись без фонариков, и мы не стали их включать.
– Вы все еще храните свой меч Нагамицу?
– Да.
– Я понятия не имела, что у того, который попал ко мне, была пара. Даже мастер, который его восстанавливал, этого не знал.
– Для китайцев дарить другу ножи или мечи – табу, потому что они режут узы дружбы и приносят несчастье. Мне всегда было интересно, знал ли об этом Эндо-сан.
Я прибавил шагу, сомневаясь в принятом решении: открыть ей свою жизнь. Уверенности придавало то, что я мог остановиться в любую секунду, когда угодно.
Кромешная тьма мне вовсе не мешала, я часто проделывал этот путь, и Митико сразу это поняла и без колебаний следовала за мной. В небе виднелся только тончайший ломтик луны, вклинившийся меж облаков, что идеально подходило для задуманного.
Берег сузился. Впереди вырисовывались темные глыбы валунов, преграждающих путь, и было слышно, как о них разбиваются волны. За скалами находилось устье реки, но чтобы до него добраться, мне нужно было увести спутницу с берега в колыхавшиеся на ветру заросли деревьев.
Из-за уклона в гору идти становилось труднее, и я включил фонарик, чтобы Митико не запнулась за корни. Тропа вела нас к реке, и на запах моря вскоре наложился резкий, почти химический, запах пресной воды. Размеренными трелями прошивали воздух цикады. Дул холодный ветер, и листья деревьев терлись друг о друга, словно для того, чтобы согреться.
Если не считать кваканья лягушек, на самой реке было тихо. Но тут над водой бесшумно скользнула сова, и тишина стала мертвой, словно лягушки почувствовали приближение хищника.
Тропа снова пошла вниз. Мы уловили аромат красного жасмина и через несколько секунд вышли к самому дереву. Рядом с ним стоял деревянный сарай, опасно кренившийся к реке. Внутри хранилась плоскодонка-сампан. Мы с Митико спустили сампан на воду, и он закачался от нетерпения отправиться в путь.
– Чья это лодка? – спросила она, когда я помогал ей залезть.
Я пожал плечами:
– Ей может пользоваться каждый, кому понадобится. Но сюда никто никогда не заходит.
Я оттолкнулся от берега, и лодку тут же подхватило течением. Пока мы дрейфовали в сторону моря, я обратил внимание, что Митико дышала пусть и тихо, но с трудом, – прогулка явно оказалась для нее слишком трудной.
– С вами все в порядке?
– Конечно.
Я погрузил весла в воду, и лодка замедлила ход.
– Закройте глаза.
Я выключил фонарик и проследил за движением облаков. Ветер затягивал ими бледную луну, все больше приглушая ее свет и погружая ночь в полную темноту.
Когда мы доплыли до нужного места, еще дальше вниз по реке, я прошептал:
– А теперь откройте глаза.
У нее перехватило дыхание. Над речной гладью висел белесый слой тумана, а на деревьях, сверкая, как упавшие звезды, беззвучно обменивались брачными сигналами десятки тысяч светлячков. Нас захватило буйство осколков света. Митико вздохнула, и ее рука потянулась к моей. Я убрал руку и плавно развернул лодку вокруг оси, удерживая ее на месте, потому что дальше река впадала в море.
Я сидел неподвижно, окунув пальцы в воду, и думал над порядком разбросанных огоньков, неподвижностью в движении, которая, по словам Эндо-сана, присуща всем живым существам. Вытянув руку, я поймал одного светлячка – он тут же прилип к мокрому пальцу – и предложил Митико.
Она осторожно его взяла. Насекомое лежало у нее на ладони, прилипнув к коже мокрыми крылышками. Его пульсирующий свет словно вторил биению ее сердца и отбрасывал на лицо слабые отблески, отражавшиеся в ее глазах.
Когда она подняла лицо, по нему текли слезы.
– Как вы узнали?
– Эндо-сан как-то рассказывал, что дома любил ездить на реку смотреть на светлячков. Он часто брал с собой друга, и у меня нет сомнений, что тем другом, о котором он вспоминал с такой нежностью, были вы.
