— Девятьсот пятьдесят, — закричал хозяин аттракциона, — только однажды, в 1939 году в Генуе я видел, как кто-то выбил 950, — это был портовый грузчик.
Толпа заревела в восторге.
Пеппоне надел пиджак, поднял голову и посмотрел на окно, за которым притаился дон Камилло.
— Если кому интересно, — сказал он громко, — то пусть имеет в виду, что на отметке 950 ему ничего хорошего не светит.
Дон Камилло пошел спать, его лихорадило. На следующее утро он преклонил колени перед Распятием главного алтаря и вздохнул.
— Господи, он увлекает меня за собой в бездну.
— Крепись, дон Камилло, не поддавайся.
Вечером дон Камилло подбирался к щели в ставнях с таким чувством, будто шел на эшафот. Слух о вчерашнем в мгновение ока распространился по округе, и народ собирался со всех окрестностей, чтобы насладиться зрелищем. При появлении Пеппоне по толпе пробежал шепот: «Вон он! Идет!»
Пеппоне с усмешкой посмотрел в сторону окна, снял пиджак и занес кулак. Народ замер.
— Девятьсот пятьдесят два!
Дон Камилло увидел, как тысячи глаз впились в закрытые ставни его окна, и тут благоразумие покинуло его, и он бросился вон из комнаты.
— Если кому интересно…
Пеппоне не успел договорить о том, что сулит кому-то на отметке 952, как перед ним уже стоял дон Камилло.
Толпа захлебнулась и смолкла.
Дон Камилло выпятил грудь, встал поустойчивее, отбросил шляпу назад и перекрестился. Потом он занес свой мощный кулак и обрушил его на шляпку гриба.
— Тысяча — взвыла толпа.
— Если кому-то интересно, пусть имеет в виду, что на отметке тысяча его ничего не ждет.
Пеппоне побледнел, его командиры смотрели не то обиженно, не то разочарованно. Остальные радостно ухмылялись.
Пеппоне взглянул дону Камилло в глаза и снял пиджак. Он встал перед силомером и занес кулак.
— Господи, — взмолился дон Камилло.
Кулак Пеппоне мелькнул в воздухе.
— Тысяча — заорала толпа. Люди Пеппоне запрыгали от радости.
— На отметке тысяча никому ничего не светит, — подытожил Косой, — лучше оставаться на равнине.
Пеппоне, ликуя, отошел, дон Камилло, тоже ликуя, направился в противоположную сторону.
— Благодарю Тебя, Господи, — сказал он, опустившись на колени у Распятия, — я так боялся…
— Не достать до тысячи?
— Нет, того, что этот упрямец до нее не дотянет, это было бы на моей совести.
— Знаю, вот Я ему и помог, — ответил Христос, — к тому же Пеппоне, как только тебя завидел, страшно испугался, что ты не сумеешь выбить 952.
— Может, и так, — пробормотал дон Камилло, которому иногда было приятно показаться скептиком.
Карательная экспедиция
На площади собрались батраки и подняли страшный шум. Они требовали у мэрии работы, но у мэрии не было денег, чтобы оплатить их труд. Тогда мэр Пеппоне вышел на балкон и пообещал до вечера все уладить, пусть только они успокоятся.
— Садитесь на машины, мотоциклы, грузовики и телеги и привезите сюда сами знаете кого, чтобы через час они все были тут, — приказал Пеппоне собравшимся в его кабинете главарям местных ячеек.
Прошел не час, а три, пока наконец все самые зажиточные землевладельцы и арендаторы округа не были доставлены в зал заседаний местного совета. Они сидели в мэрии бледные и обескураженные, из окон доносился шум бушующей толпы.
Пеппоне был краток:
— Значит, так. Я делаю, что могу. Голодные хотят хлеба, а не красивых речей, — заявил он без обиняков, — так что либо каждый из вас вытряхивает по тысяче лир на гектар, и мы на эти деньги нанимаем людей на общественные работы, либо я как мэр и как вождь народных масс умываю руки.
Тут Нахал выскочил на балкон, прокричал толпе слова мэра и пообещал сразу же сообщить, что ответят землевладельцы. Толпа встретила эти слова таким неистовым воплем, что люди, призванные к ответу, побледнели еще сильнее.
Длинных прений не последовало. Большинство подписало обязательство добровольно внести указанную сумму. Но когда очередь дошла до старика Веролы, дело застопорилось.
— Не подпишу, хоть зарежьте меня, — сказал Верола. — Будет такой закон, буду платить. А сейчас не дам вам никаких денег.
— Мы сами придем и заберем, — заорал Нахал.
— Ну-ну, — пробурчал Верола, у которого в имении Камполунго легко можно было составить отряд метких стрелков из сыновей, зятьев и внуков — не меньше пятнадцати, уж точно, — давайте-давайте, дорога-то известна.
Подписавшие в ярости кусали себе локти. Остальные заявили:
— Если Верола не подписывает, то и мы не подпишем.
Нахал вышел на балкон и пересказал все стоявшим на площади, а те закричали, что либо пусть им сюда выкидывают Веролу, либо они сейчас сами за ним поднимутся. Тогда на балконе появился Пеппоне и велел перестать говорить глупости.
— Полученных нами денег на пару месяцев за глаза хватит. А за это время мы сможем, оставаясь в рамках законности, как мы до сих пор всегда и делали, убедить и Веролу, и всех остальных.
Осложнений не последовало, и Пеппоне лично повез Веролу на своей машине домой в надежде его переубедить. Но старик, вылезая из машины перед мостиком, ведущим в Камполунго, заметил только:
— В семьдесят боишься лишь одного: что тянуть еще долго придется.
Прошел месяц, а дело с мертвой точки не сдвинулось. Народ распалялся все сильнее, и вот однажды ночью это случилось.
Дону Камилло сообщили о случившемся рано утром. Он схватил велосипед и помчался в Камполунго. Там он нашел всю семью Веролы, выстроившуюся посреди поля. Они стояли молча, скрестив на груди руки и уставившись в землю. Дон Камилло шагнул вперед, и у него перехватило дыхание: полряда виноградных лоз было срублено под корень, черные безжизненные ветви казались змеями, ползущими в траве. На соседнем вязе было прибито: «Первое предупреждение».
А ведь для крестьянина лоза дороже собственной руки, скорее он ее отдаст под топор. Дон Камилло вернулся домой в оцепенении, ему казалось, что он увидел полряда висельников.
— Господи, — воззвал он к Христу, — их нужно найти и повесить, иначе никак.
— Дон Камилло, скажи, — ответил Христос, — а если у тебя болит голова, ты ее отрезаешь, чтобы не болела?
— Мы же уничтожаем ядовитых змей! — вскричал дон Камилло.
— Отец Мой, когда творил мир, отделил людей от зверей. И это значит, что все те, кто относится к классу людей, остаются людьми до конца, что бы они ни делали, и поступать с ними надо как с людьми. А иначе стоило ли сходить на землю и предавать Себя на Распятие ради их искупления? Не проще было бы всех уничтожить?
