— Yes, yes, we know[22]Соня, — отозвался гадкий мальчишка и снова повторил: ten dollars.
Я порылся в заднем кармане и отдал попрошайке двадцатидолларовую бумажку — мельче у меня не нашлось. Он, не глядя, спрятал ее и показал на дверь несколькими ступеньками выше. Как описать то, что случилось потом? Это так странно, так таинственно и в то же время банально, так невероятно вульгарно. Я даже не знаю, с чего начать…
— Начни с самого начала, — подсказал бельгиец, — а конец придет сам собой.
Мой отец раньше тоже всегда так говорил, какое совпадение!
— Да, налей мне еще немного. Хоп-хе-хе!
(Я опрокинул стаканчик).
Итак, я позвонил. Дверь открыл старик в марокканских тапочках, он проводил меня в просторное помещение, в котором стоял празднично накрытый стол. Жестом он пригласил меня сесть, а сам удалился. И тут, Жан-Люк, меня ожидал главный шок моей жизни. Ты веришь в теорию двойников? Говорят, что у каждого человека есть двойник, а может быть был или когда-нибудь будет. Возможно, второй Жан-Люк такого же телосложения и с такими же точно усами жил однажды в раннем средневековье, во времена эпидемии чумы… (О Боже мой, что это? Сейчас я чихну). Ну, или, — продолжал я, — вполне возможно, что твоя копия явится на свет лишь два столетия спустя, когда вымрет вся фауна и ему придется довольствоваться лишь искусственным сексом и искусственным питанием. Но не исключено, что твой двойник живет где-нибудь уже сейчас. Во Фландрии, в Буэнос-Айресе, здесь, в России либо где-нибудь еще…
— Ты слишком вдаешься в детали, — перебил меня Жан-Люк, — подробности — это хорошо, но ты уж слишком увлекся.
А я ведь только хотел сказать, что в этот момент в комнату вошла копия моей покойной жены, в омоложенном виде. Только и всего. Из вышеизложенного он ведь уже мог об этом догадаться, не так ли?
— И да и нет, — парировал я, подавляя следующий «чих».
Ну-с, стало быть вошел я в эту самую комнату и стал с удивлением рассматривать все эти блюда и тарелки с салатами, блинами, красной и черной икрой, колбасой и фаршированными яйцами. Обо всем, видно, славно позаботились «Петербургские сновидения». Еще там стояла лабораторная колба с сероватой как галька водкой. Я взял ее в руки, понюхал у горлышка и поставил обратно. И затем в комнату вошли двое: бледный мужчина лет пятидесяти с рыжими волосами — летний костюм салатного цвета сидел на его костлявой фигуре довольно мешковато — и Соня Туманова. На ней были блузка и юбка и туфли на шпильках; от вида ее ног в этих самых туфельках у меня сразу же перехватило дыхание. Да, я должен признаться: по моему телу прокатилась волна физической ностальгии; я буквально себя не помнил.
— Простите, что заставили вас так долго ждать, — приветствовала она меня густым альтом на ломаном немецком, — но у нас с папиком были дела. Меня зовут Соня Туманова. А это Игорь Борисович.
— Йоханнес Либман, очень приятно, — выпалил я, пожимая ей руку.
Я был на десятом небе, не в силах осознать, как такое возможно. Прямо передо мной, источающая яблочный аромат духов того сорта, которыми никогда не стала бы пользоваться Эва, стояла копия моей жены. Шея, как у жирафа, обалденные ноги, лицо с художественно вылепленными скулами. Она была точь-в-точь Эва Финкельштейн, 1943 года рождения, заснятая в определенный момент определенного отрезка европейской истории. Да, это была на сто процентов Эва, только вот…
— Только что? — нетерпеливо поинтересовался Жан-Люк.
Глаза. Радужки ее глаз были не оливково-зеленого, как у Эвы, цвета, а стального, как у моего отца. Это была, вне всякого сомнения, копия моей жены, но смотрела она на меня глазами моего отца.
— Давайте присядем, — предложила Соня, предприимчиво разворачивая свои божественные бедра в сторону стола. — Либман, красивое имя. Но Голландия, это на севере или на западе Германии?
— Голландия — это самостоятельная страна, моя радость, — терпеливо поправил ее отец. — Она знаменита своим сыром и гуманными законами.
Русский попросил, чтобы я звал его просто Игорь. Из-под рыжих бровей он бросил на меня полный солидарности взгляд, словно уже несколько лет был со мной знаком, и затем по-хозяйски начал разливать водку.
— За наше знакомство!
— Хоп-хе-хе! — провозгласил я.
— Это так по-голландски будет «на здоровье»? — спросил мужик, наполнив следующую рюмку.
— Да, — ответил я.
— Гоп-хе-хе! — вскричал он.
— Гоп-хе-хе! — подхватила Соня, наваливаясь корпусом на стол и фыркая как школьница.
Водка стекала по ее пальцам на пол. Игорь деревянной ложкой положил мне на тарелку разных закусок. Черная икра, эти соленые слезы Каспийского моря, таяла у меня во рту. Что сейчас будет? Чего от меня ждут? Предметы вокруг: настенные часы, лампа цвета морской волны, исцарапанное зеркало — в скором времени начали вращаться, и я услышал Сонин голос:
— Божечки, я уже пьяна; что это мы пьем?
— Настойку на травах, — ответил Игорь, в очередной раз всем подливая. — Собственного изготовления. От дяди Вани из Томска.
Я бросил на нее взгляд искоса. Соня сидела и не переставая жевала. К уголкам ее рта приклеились оранжевые жемчужинки красной икры, ее компактные грудки колыхались. О, дивная долина, пахнущая водой и фиалками, к которой я тысячи раз, всхлипывая, припадал. Меня так просто не проведешь, я знаю, о чем говорю. Мы, мужчины, низшие существа, но что тогда так привлекает нас в женщинах? Благородное, возвышенное, божественное?
Сходство с Эвой было разительным; даже родинка, которую она в день нашей свадьбы старательно, но тщетно пыталась замазать (потом уже никогда больше этого не делала) была в нужном месте, слева от носа. Но эти глаза, я почти не решался в них смотреть. На какое-то время я бездумно уставился в зеркало, но, услышав хрумкающий звук, с которым Соня вонзила зубы в огурец, вздрогнул. Я снова посмотрел в ее сторону и сейчас же был сражен наповал. Смущенно и чертовски завлекательно она смотрела на меня. Пьяным затуманенным взором. Глазами моего отца. Но это был не тот взгляд, с которым он вернулся из тюрьмы, а тот, что появился у него в самом конце жизни, незадолго до того, как его, стонущего и зовущего по-немецки маму, на носилках вынесли из нашего дома. Когда его агрессия давным-давно перешла в смиренное отчаяние.
И еще я ощутил желание; мучительная жажда овладеть ею не сходя с места забилась в моих грешных чреслах, как попавшая в сеть рыбина. Сколько ей может быть лет? Восемнадцать? Двадцать один? У нее относительно молодой отец. Выходит, ее мать умерла? Возможно, этот самый Игорь ее удочерил… Соня, наверное, сиротка… О милая, иди сюда! Какие ноги… И они еще считают меня сумасшедшим? Пусть все психиатры мира катятся к чертовой бабушке! Нечего мне сказки рассказывать. Я, черт побери, знаю, о чем говорю.
