Он так разошёлся, что и сам уже поверил, что всё это так, и ему стало жалко себя и обидно…
Но Тритонша знай хохотала. Это было уж слишком!
— А кто кур к заборам привязывает? А кто колодцы отравляет? — и он бросился на неё с кулаками. Вот-вот догонит. Но она вдруг стукнулась об забор и исчезла.
Он даже было испугался, но быстро сообразил, что в заборе, наверное, отходит доска. Поискал и нашёл такую доску, отогнул её, просунул туда голову, и нос к носу столкнулся с огромной серой собакой. Собака лязгнула зубами, но он изловчился и хлопнул её доской по носу так, что она жалобно взвизгнула, а сам со всех ног бросился наутёк…
Под верандой, на заколоченной даче, было тихо, сумрачно и прохладно. Никифор пробрался между всяким хламом в дальний угол, где стояла большая бочка. Достал из бочки самовар, уселся, снял с самовара крышку и стал вытаскивать оттуда разные интересные вещи: гаечный ключ, авторучку, шарикоподшипник и всякое другое. Он вытаскивал всё по очереди, осматривал и осторожно клал себе на колени. Последними появились ручные часы. Он нашёл их совсем недавно в лесу около потушенного костра. Там же валялась пустая бутылка, на этикетке которой был нарисован странный город с башнями. Бутылку он показывал отцу, и тот сказал, что она испанская, Никифор решил, что часы тоже испанские, и он подарит их отцу на день рождения, а отец тогда подарит ему свои часы.
Часы уже не тикали, и стрелки не двигались. Никифор мог бы завести их, но решил пока не делать этого, потому что всё равно они лежат без дела, и незачем им напрасно ходить, пусть лучше отдохнут…
И вот, будто идёт он, Никифор, по тёмному и высокому лесу. И ему совсем не страшно, потому что где-то рядом идёт отец, и они собирают грибы и аукаются. «Ау!» — кричит Никифор. «Ау!» — отзывается отец. «Ау, ау!..» И вдруг протяжно так: «Ту-ту, Никифор, ту-ту…» И голос отца начинает быстро удаляться, чем дальше, тем быстрее… «Ау! — кричит Никифор и бежит на голос. — Папа, ау!..» «Ту-ту, — жалобно отзывается вдали.
— Чух, чух, чух…» И он бежит следом, бросает грибы и бежит, быстрее, всё быстрей. И вот уже знакомая улица. Поворот, ещё поворот… Но где же дом? На месте дома только чёрное, свежевспаханное поле, и маленький трактор на конце его…
— А-а-а-а-а-аа!!!
Он вскочил, и тысячи острых когтей вцепились в него.
А когда он, громко крича, вырвался из-под веранды, к нему напролом через кусты спешила мать.
Она схватила его на руки, прижала к себе, и он сразу успокоился.
— Что случилось? — спросил он.
— Это ты мне скажи, что случилось? — всхлипывала она.
Он посмотрел вокруг: всё было в порядке, и дом стоял на месте.
— Я сахар в колодец уронил, — признался он.
— Господи, — вздохнула она. — Но зачем же было так орать? Я уж подумала бог знает что…
Что такого она подумала, он так и не узнал. Он уже вырвался от неё и снова бежал по улице.
Он бежал встречать отца.
Навстречу ему с рюкзаками и кошёлками шли приехавшие из города люди.
— Воздух! — восклицали они. — Что за воздух!
Отца не было между ними, и Никифор мрачно нюхал пропахший сеном и коровой воздух.
— Воздух как воздух, — ворчал он.
А за ним по пятам шёл Стёпка-младший.
— Никифор, а Никифор! — канючил он. — Ну хочешь, паровоз подарю… Возьми паровоз, Никифор…
Паровоз был красный, с жёлтыми колёсами, он был новый и красивый, но брать Стёпкин паровоз просто глупо: тут же прибежит Стёпкина бабка и заберёт паровоз обратно. Такой уж этот Стёпка и такая уж это Стёпкина бабка. Один ходит и раздаривает, а другой бегает и собирает. Вон и теперь уже подсматривает из-за забора, возьмёт или не возьмёт Никифор паровоз…
— Убирайся ты со своим паровозом! — сказал Никифор.
Вот и ещё одна электричка пришла, и опять навстречу шли приехавшие на ней люди, и опять отца не было между ними.
Никифор ходил взад-вперёд по улице, и Стёпкина бабка, сидя у своей калитки, провожала его глазами.
— Что, отца встречаешь? — то и дело спрашивала она.
И ему уже надоело ей отвечать, и надоело всё на свете, и он устал, и уже не ждал почти…
Как вдруг он увидал отца. Тот шёл как ни в чём не бывало по тропинке, а для Никифора это всегда было неожиданностью, и он бросился отцу навстречу, но, пробежав несколько шагов, вдруг юркнул в кусты и там притаился. Он хотел выскочить из кустов, когда отец подойдёт поближе, но почему-то не выскочил. Он смотрел, как отец проходит мимо, смотрел пристально и неподвижно.
— Вон идёт мой отец, — сказал он себе. — Ну и какой же он у меня? У него красная рубаха и новые сандалии. Ну и что? У него часы с компасом. Ну и что? А просто… Что просто? Вон идёт мой отец… — повторил он.
В девять укладывали Кузьму. Качать его поручали Никифору, и он с радостью соглашался, потому что после этого его не погонят спать, а он будет ужинать вместе со всеми и, может быть, пойдёт провожать отца.
Кузьма засыпал, и Никифор выходил на кухню. Отец сидел за столом и ждал. Никифор садился напротив, и они ждали вдвоём. На столе уже стояла горячая картошка и огурцы с помидорами, но они ни к чему не притрагивались. Они сидели и ждали мать, которая всё ещё носилась туда-сюда с чашками, ложками и тарелками. Она так забегалась, что не могла принести всех вещей сразу, а вспоминала о каждой по очереди. А они сидели и ждали; они бы, конечно, могли помочь ей, но не знали чем, и, боясь попасть под горячую руку, просто сидели и смотрели в одну точку.
Наконец всё было готово, и мать, облегчённо вздыхая и отдуваясь, как после бега, падала в своё кресло и, смущённо улыбаясь, раскладывала по тарелкам картошку.
Ели молча. После еды отец курил и о чём-то разговаривал с матерью. Потом он откладывал сигарету и озабоченно доставал с полки чайник для заварки. Движения отца делались мягкими и осторожными, но всё равно чайник в его руках выглядел как-то нелепо и опасно. И они с матерью затаив дыхание следили за ним. Наконец чай заваривался, и отец разливал его по чашкам и, оставив свою поостынуть, с равнодушным видом смотрел в тёмное окно. На самом деле он ожидал похвал, потому что считал, что он лучше всех заваривает чай, и этим гордился. И они с матерью глотали горячий чай и тут же начинали хвалить его. Никифор часто давился, и тогда отец говорил, что ему ещё рано сидеть со всеми…
Наконец и с чаем было покончено, отец говорил «пора», все с шумом поднимались, отец доставал свой рюкзак и натягивал резиновые сапоги. А Никифор бежал в уже тёмный сад и приносил оттуда банку с червями. Тут обычно возникала некоторая заминка, и они с отцом вопросительно глядели на мать. Та хмурилась и молча собирала бутерброды.
