На рассвете поезд останавливается у перрона вокзала Брюссель-Миди. Он ждет, пока выйдут все пассажиры, и покидает вагон последним. Глаза у него красные, какие обычно бывают у невыспавшихся мужчин, которые набиваются в насквозь продуваемые вокзальные забегаловки, чтобы погреться, у мужчин, обмакивающих в черный и вязкий, как деготь, кофе фигурное рассыпчатое печеньице или круглую булочку. Это первая чашка кофе в его новой жизни. Кофе здесь варят плохо.
Он выбрал Бельгию, потому что здесь говорят по-французски, а это единственный язык, который он знает. Да и то… и то не все слова, он предупредил об этом Жослин, когда вовсю за ней ухаживал, а она в ответ засмеялась и с вопросительной интонацией произнесла слово «симбиоз»; он отрицательно покачал головой — нет, не знаю, что это означает, а она тогда сказала, что ждет от любви именно этого, и сердца у них затрепетали.
Он бредет под моросящим дождичком, щекочущим кожу. Посмотрите, посмотрите, как он гримасничает, вот урод, глаза бы не глядели. А когда Жослин на него смотрела, он становился красивым, он делался похож на Венантино Венантини, в иные дни именно он бывал самым красивым мужчиной на свете.
Он пересекает бульвар Миди, идет по бульвару Ватерлоо, сворачивает на улицу Луиз, оттуда — на Режанс и по ней добирается до площади Саблон, где находится снятый им дом. Он сам не понимает, зачем ему понадобился такой большой дом. Может быть, он верит, что будет прощен. Может быть, он верит, что Жослин когда-нибудь приедет сюда и поселится с ним в этом доме, что когда-нибудь то, чего не можешь себе объяснить, станет понятным. Что когда-нибудь мы все соберемся вместе, даже ангелы и маленькие умершие девочки будут с нами. Он думает, что давным-давно мог бы найти в словаре значение слова «симбиоз». И он охвачен сейчас лихорадочным возбуждением. Он — богатый человек. Что хочу, то и ворочу.
Он наверстывает свои мечты. Он купил себе очень мощную и очень дорогую красную машину, «Ауди А6 RS». Купил стильные швейцарские часы «Патек Филипп»[41]и «лунные» часы «Омега Спидмастерстар» — те, что рекомендованы НАСА для полетов в космос с экипажем на борту. Купил плазменную панель и полную бондиану. Десяток рубашек от Лакоста с крокодилом на груди, ботинки от Берлути, «Вестоны», «Биккембергсы»…[42]Сшил по мерке костюм из роскошной ткани «Дормей»[43]и еще один — у Диора, но этот ему не понравился, и он костюм выкинул. Прибарахлившись, он нанял в свой большой дом прислугу…
Теперь он целые дни просиживает на террасах кафе поблизости от Гран-Плас — в «Эль Греко» или «Павлине», а вечером заказывает домой пиццу или суши. Он снова пьет настоящее пиво, какое пьют пропащие мужики с мутными взглядами. Ему нравится «Борнем Трипль» — живой, дображивающий в бутылках монастырский эль с пышной белой или светло-желтой пеной, горько-сладкий, с хмелевыми нотками, и крепкий — девять градусов, а от темного «Кастельбира», в котором одиннадцать, начинает приятно кружиться голова. Лицо у него заплывает жиром, он постепенно толстеет.
В кафе он пытается познакомиться, завязать отношения, найти друзей, но разговоры получаются редко. Люди сидят поодиночке, каждый со своим телефоном, и бросают в пустоту своей жизни тысячи слов.
В туристическом агентстве на Королевской улице ему предлагают прогулку для одиноких по каналам Брюгге, но там, как в плохом фильме, на двадцать одного изголодавшегося холостяка оказываются всего две женщины, и ему не достается. На выходные он уезжает к морю. В Кнокке-ле-Зут он останавливается в «Усадьбе Дракона» или в «Розе Шопена».
Иногда по вечерам он отправляется в какой-нибудь клуб. Он дает взаймы деньги, которые ему никогда не возвращают. Он пытается клеить девушек. Они смеются. Ничего хорошего из этого не выходит, в лучшем случае ему перепадает несколько убогих поцелуев. Он угощает девушек шампанским, бокал за бокалом, и изредка ему удается потрогать дряблую сиську. Или даже письку — лиловатую, увядшую. Его холодные сиреневые ночи полны разочарований. Он возвращается домой в одиночестве. Пьет в одиночестве. Смеется в одиночестве. Смотрит фильмы в одиночестве. Иногда ему вспоминается Аррас, и тогда он открывает очередную бутылку пива, чтобы оказаться от Арраса как можно дальше, чтобы город расплылся в тумане.
Иногда он выбирает девушку по Интернету, как выбирают на ресторанной тележке десерт. Девушка приходит в его большой и темный дом, деньги она хватает жадно, а сосет лениво, потому что у него не встает. И вы только посмотрите на него, когда за ней захлопнется дверь: он сползает на холодные плитки пола, он съеживается, сворачивается клубком, как старый пес, он плачет от страха, обливаясь слезами и соплями, вокруг пляшут ночные тени, и ни одна не смилостивится над ним, не раскроет ему объятия. До чего смешная и жалкая трагедия.
Через десять месяцев после побега Жослена Гербетта пробрало холодом до костей.
Он встал под обжигающий душ, но согреться так и не смог; от него уже пар валил, а дрожь не унималась. Подушечки пальцев у него сморщились и посинели, вот-вот начнут отваливаться. Он понял, что все в его жизни распадается, что любви за деньги не купишь, что он хочет домой, что ему недостает Жослин. Он все время вспоминал ее смех, запах ее кожи… Как хорошо им было вместе, какая хорошая была у них семья, и обоих детей он любил. И до чего хорошо было иногда побаиваться, как бы жена не сделалась слишком красивой и слишком умной для него, хорошо было пугаться мысли о том, что он может ее потерять, и становиться после этого, как она говорила, лучшим на свете мужем. Ему нравилось, когда она отрывалась от книги, чтобы улыбнуться ему. Он любил ее руки, ни разу не дрогнувшие, любил ее забытую мечту стать модельером. Он любил ее любовь и ее тепло…
Он внезапно понял, что такое «ледяной холод». Это то самое, что он чувствует сейчас. Когда тебя любят, кровь разогревается и желание вскипает, а сейчас он вылезает из-под горячего душа — и его бьет озноб.
Нет, он не лупит кулаком по стене, как делал еще недавно. Ему удалось приручить свою тоску по Надеж, свою боль, он больше не говорит о ней, не мучает этим Жослин.
